Военное училище, бывшее рассадником новой для Японии культуры, располагалось в старинном замке Нумадзу, неподалёку от нашей деревни. Вскоре оно было закрыто, но всё же успело на заре эпохи Мэйдзи [6] воспитать для страны немало одарённых юношей — поборников новой культуры. Не заронила ли она в грудь моего отца, юноши из рыбацкой деревни, семена, давшие впоследствии столь удивительные всходы? Думаю, всё это в конце концов привело его к вере. В учении Тэнри имеется немало достойных порицания элементов, но выросшего в захолустной рыбацкой деревне отца, скорее всего, подкупила в нём новая мораль, новое знание, одним словом — нечто революционное. Со всей страстью отдавшись этому религиозному учению, он пожертвовал ради него всем, что у него было, и принялся осуществлять его на практике, подчинив жизнь суровым заповедям. Вероятно, в вопросах веры ему случалось испытывать и сомнения, и душевные терзания, но, припоминая отца, каким я его знал, могу только склонить перед ним голову.
Возможно, под влиянием моего отца почти вся деревня какое-то время придерживалась одной веры. В ту эпоху учение Тэнри ещё официально не признавалось в качестве религии, притеснения со стороны властей были неимоверными, и однако каждый вечер люди сходились в гостиной нашего дома для богослужения. Однажды из полицейского участка в ближайшей деревне явился жандарм и с криками: "Собрались бездельники, а ну живо по домам!" — разогнал присутствующих, а отца и деда препроводил в участок. Жители деревни, посовещавшись, отправились просить за отца с дедом. Им было сказано, что их отпустят, если они прекратят собирать людей на богослужения. Обещание было дано, и они вернулись домой, но и после этого верующие продолжали собираться, возвели в углу нашего двора храм и обратились к провинциальным властям за разрешением проводить в нём публичные религиозные церемонии, признав в качестве культового сооружения. В этом им было отказано под предлогом того, что тем самым в деревенских жителях поощряется леность, и притеснения продолжились. Поскольку такое положение длилось довольно долго, кое у кого в деревне в связи с нежеланием властей признать их веру зародились сомнения. Более всего смущало жителей деревни, среди которых большим влиянием пользовалось учение Нитирэн, отправление похорон по синтоистскому обряду [7] , но было немало и таких, которые насмехались из пустого баловства, так что нередко во время тайных богослужений в нашу гостиную летели камни и конский навоз. Наконец от полиции пришло строгое распоряжение снести храм. После этого отцу было уже невозможно оставаться в деревне, и он переселился в Нумадзу, чтобы беспрепятственно жить в согласии с заповедями веры.
От того периода у меня почти не сохранилось воспоминаний, ничего, кроме пустяков, помню, как напеваю песенку: "Дети, будьте осторожны с грифельными досками…", стоя у окна того самого только что построенного храма. За окном растёт большое апельсиновое дерево, в утренней свежести ярко сияют жёлтые плоды, но школяры торопливо проходят мимо, не обращая на них никакого внимания.
Когда отец переселился в Нумадзу, он ещё не был неимущим и только после, по мере углубления в веру, начал уничтожать своё состояние, точно стремясь камня на камне не оставить от нажитого предками. Он был старшим сыном в семье, поэтому, пожертвовав своё имущество вероучению, естественно, сделал неимущими и своих братьев. Но поскольку братья так же, как и отец, жили в вере, недовольства в семье не возникло. Для того чтобы не умереть с голоду, братья, не будучи проповедниками, следуя примеру соседей, безропотно стали простыми рыбаками. Их жизнь кажется мне ещё более трагичной, чем жизнь отца, вызывая у меня восхищение. Даже деду, прежде посвящавшему всё своё время музыке, пришлось забросить музыкальные инструменты и зарабатывать на жизнь тем, что прежде было его развлечением, — ловлей карасей в реке Каногаве. А бабушка каждый день, взвалив на плечи коромысло, отправлялась в Нумадзу торговать вразнос рыбой. И всё это они делали не столько для того, чтобы прокормить себя, сколько из желания следовать божественной заповеди — жить своим трудом. Ведь в конце концов не настолько были они бедны, чтобы ради пропитания бабушка продавала вразнос рыбу. Нельзя жить за счёт чужого труда, жизнь дана для служения — вот к чему все они стремились. Не тот Бог, кому поклоняются, выставив в домашней божнице, а тот, кто предписывает жить со всеми сообща, жить, следуя строгим заповедям, невидимый очам, но такой близкий, что кажется, до него можно дотронуться руками. Вот в такого Бога они верили и волю такого Бога желали исполнять. Это проявлялось в благочинных беседах, которые дяди вели между собой.
— Рыба становится большой не потому, что она прилагает к тому усилия, она становится большой естественным образом. Сезонные течения несут рыбу, остаётся всего лишь её поймать. Но, выловив её и обратив в деньги, разве хорошо единолично получать прибыль? Разве не в большей степени согласна с божественной волей работа крестьянина, который, посеяв зерно, в поте лица своего растит его, чтобы затем собрать урожай?
— Семя пускает росток, который растёт и плодоносит, и тоже без усилий со стороны человека: тепло и влага его зиждители, плод — это дар Божий.
После того как родители уехали, с дедом и бабушкой остался их третий по счёту сын — Санкити. В ту пору, когда я поступил в младшую школу, дядя Санкити окончательно стал простым рыбаком и жил под травяным навесом, поставленным в углу двора нашего дома. В двух тесных комнатушках, устроенных под навесом, ежевечерне собирались верующие из тех, кто жил по соседству. Среди них было много рыбаков, но более всего женщин, а поскольку это не был храм и молитвенных песнопений кагура [8] в нём не устраивали, полиция этих собраний запретить не могла. Верующие женщины, закончив богослужение, делились друг с другом жизненными невзгодами и выплакивали свои жалобы. Слушая ежевечерне их горестные истории, я обычно засыпал прямо там, на циновках. Бабушка и тётя О-Тига (жена дяди Санкити) в этих пересудах не участвовали, занятые приготовлением чая и угощения.
Раз в месяц, в праздничный день, верующих собиралось больше обычного и угощения было много. В такие вечера обязательно приходил из Нумадзу отец и читал проповедь. Все страстно желали, чтобы этот ежемесячный праздник устраивался днём, а не по ночам, но поскольку власти не давали разрешения, волей-неволей приходилось проводить своего рода тайные сходки. Одно время на эти ночные празднества к отцу всякий раз приходил прокажённый из деревни, расположенной у горы Кацура. Ему было лет тридцать, и с первого взгляда было видно, что он болен проказой. Он подгадывал приходить тогда, когда после ночного богослужения верующие заканчивали трапезу. Но стоило ему появиться, как верующие спешили потихоньку ретироваться.