— Ты выбросила те письма?
— Да, — ответила я.
Дни стояли жаркие и безветренные, море было спокойным, читать мне не хотелось, и, устроившись в шезлонге, я просто смотрела на лазурное небо. Меня не волновало ни расстояние, отделявшее нас от Японии, ни количество дней, оставшихся до прибытия в Марсель, я просто лежала, ни о чём не думая и, казалось, вовсе утратив способность размышлять. Заметив мою расслабленность и апатию, Миямура не нашёл ничего лучше, как отнести их за счёт писем Марико. А я не удосужилась даже взглянуть на них. У меня не было никакого желания читать их, к тому же я никогда не оставалась одна и вряд ли сумела бы прочесть эти письма, даже если бы мне этого захотелось. В море я их тоже не выбросила. И, отвечая на его вопрос, солгала, что случилось со мной впервые. Он заставил меня подняться и прогуляться с ним по палубе, заявив, что это способствует пищеварению. Наверное, глядя на нас, пассажиры считали нас дружной парой, а я всё время терзалась малодушным сомнением: зачем он женился на мне? С тех пор это сомнение поселилось в моей душе и доставило мне немало неприятных минут…
Скоро мы вошли в Суэцкий канал. Корабельный эконом давно уже планировал организовать для желающих экскурсию к пирамидам, предполагалось, что мы сойдём на берег в Суэце, а вернёмся на пароход в Порт-Саиде. Эконом по радио вёл переговоры с порт-саидским японским гидом, но мы прибыли в Суэц слишком поздно, и получалось, что ехать на экскурсию уже не имеет смысла. Мы могли выехать только в десять часов вечера, всю ночь ехать по пустыне на автомобиле, а на следующий день вечерним поездом выехать в Порт-Саид. Разумеется, о том, чтобы в экскурсии участвовали женщины, и речи быть не могло. Я надеялась, что Миямура тоже откажется ехать. Грустно было расставаться с ним даже на один день, к тому же я побаивалась ночевать одна в каюте, тем более что к тому времени, как мы приехали в Суэц, всё чаще ощущала на себе жадные взгляды мужчин, и это отнюдь не было самовнушением, хотя, конечно, слова Хацуко Макдональд крепко засели у меня в голове. Но Миямура совершенно для меня неожиданно заявил, что хотел бы поехать.
— Зачем тебе пирамиды, они ведь не имеют никакого отношения к медицине, — заявила я, пытаясь отговорить его.
Но если до этого он ещё колебался, видя мою растерянность и нежелание оставаться одной, то после этих моих слов лицо его окаменело, и он уже из чистого упрямства присоединился к группе. Я втайне надеялась, что он всё-таки любит меня и не оставит одну, но, пока я лежала на своей верхней койке и молча глотала слёзы, он, не обращая на меня никакого внимания, вытащил из своей дорожной сумки летнее пальто и ушёл. В ту ночь стояла такая жара, что уснуть было совершенно невозможно. Выходить же на палубу одной за глотком прохладного воздуха я боялась. Страдая от бессонницы, я вдруг вспомнила о письмах Марико, и мне пришло в голову прочесть их. Я даже сказала себе, что имею на это полное право. И я их прочла. С каждым новым письмом я всё лучше понимала, что за женщина Марико, и всё больше терзалась от ревности, но не могла оторваться от писем, пока не прочла их все до единого. Эта была только небольшая часть их переписки, остальные письма Миямура успел выбросить в море, но даже этих было достаточно, чтобы понять, какое сильное чувство их связывало. Я до сих пор храню эти письма. Хотя и не понимаю зачем. Сегодня я нашла их и решила некоторые переписать в свой дневник.
"Прочтя твоё письмо от седьмого числа, я много думала. Может быть, мы ошибаемся, полагая, что отец против нашего брака только потому, что ты беден? Ведь он и сам из бедной семьи и любит рассказывать, как тяжело ему жилось в студенческие годы, да и потом тоже, у него не было даже приличного костюма, чтобы надеть на собственную свадьбу, и он одолжил его у приятеля. Да, первое время после свадьбы родителям жилось трудно, иногда они питались одними чёрными бобами. Он часто говорил нам с братьями, что мы не должны стремиться к роскоши, что он вспоминает свою нищенскую юность с благодарностью, потому что в бедности есть особая чистота, способствующая выявлению высоких нравственных качеств. Я думаю, что в глубине души отец восхищается тобой, видя, как ты борешься с нищетой и сам строишь своё будущее. Он ведь и братьям часто приводит тебя в пример. Я не верю, что он запретил нам встречаться потому, что видит в тебе какие-то недостатки. Думаю, что ему просто претит само чувство, которое мы испытываем друг к другу. Ведь в его времена любовь считалась распущенностью, разве не так? Для отца любовь — это только плотское влечение. Он не понимает, что любовь облагораживает человека, делает его лучше, что любить — значит стремиться соединить свою судьбу с судьбой любимого. Мне кажется, он просто подходит к нашей любви со своими привычными мерками, потому-то она и рождает в его душе бессознательный протест, отсюда и его негодование.
Я долго размышляла над тем, как мне, дочери, следует вести себя в такой ситуации. Сначала мне пришло в голову, что, если ты поговоришь с ним, он изменит своё отношение к нашей любви… Впрочем, в таких делах слова редко помогают. К тому же он жил совсем в другое время, всё, связанное с духовной жизнью, ему чуждо, поэтому, боюсь, сколько бы ты ни говорил ему о нашей любви, он ничего не поймёт, только, наоборот, решит, что ты оправдываешься, чувствуя свою вину. Такого человека, как мой отец, не убедишь словами, ему можно доказать что-нибудь исключительно на реальном примере, иного пути нет. Он никогда не поймёт, что любовь — это вовсе не только "плотское влечение", что именно любовь помогает мне быть хорошей дочерью и хорошим человеком. Я постараюсь вести себя так, чтобы отец понял: именно любовь к тебе наполняет смыслом моё существование, именно благодаря ей я так прилежно учусь и делаюсь лучше. Я хочу стать прекрасной, достойной тебя женщиной, другого способа доказать тебе свою любовь у меня нет. Надо только верить и стараться делать всё, что в наших силах, тогда даже отец в конце концов непременно поймёт, что такое любовь, и охотно соединит наши судьбы. Я его любимица, и я верю, что всё произойдёт именно так, как я задумала.
Знаешь, я начала изучать латынь. Ты, наверное, смеёшься, ведь я и французского ещё толком не знаю, но я хочу заранее подготовиться к тому, чтобы в будущем стать твоей помощницей. Что касается французского, то мне осталось прочитать ещё два рассказа из того сборника Мопассана, который ты мне дал перед отъездом.
Марико".
"Вот уже месяц, как я в Париже.
Каждый день захожу в посольство взглянуть, нет ли писем. Но их всё нет, кроме тех двух, которые ждали меня в день приезда, и я всегда возвращаюсь разочарованная. Может быть, ты посылаешь их в Лондон? Я должна была уже уехать туда, но думаю отложить поездку. Если бы ты был рядом, ты бы мог что-нибудь посоветовать мне, но я забралась так далеко, что письмо сюда идёт больше двух месяцев. Сегодня X.-сэнсэй уехал в Англию. Поговорив с ним, я окончательно решила остаться в Париже. Уехав из Японии, я отправляла тебе письма из каждого порта, в котором мы останавливались, и ты уже знаешь, что первые же соприкосновения с англосаксонской культурой заставили меня разочароваться в ней, она оказалась совсем не такой, какой представлялась мне по книгам и по тому, что нам рассказывали на уроках английского. Я, кажется, уже писала тебе, что меня возмутила прежде всего её жестокость и антигуманность. Во всяком случае, первое моё впечатление было именно такое, и до прибытия в Марсель ничто его не изменило, более того, я постепенно утвердилась в мысли, что такова вся европейская культура, и, наблюдая, как жестоко, словно со скотом, обращаются европейцы с азиатами, объясняла себе это тем, что, наверное, с их точки зрения, это люди более низкого культурного уровня и что подобные явления вообще неизбежны при капитализме.