Он не возбудился ничуть. Отчего бы это, подумал он.
Глория была довольно хорошенькая. Черные кудри обрамляли лицо и подчеркивали темные глаза, которые сейчас искрились призывом и обещанием. Влажные губы приоткрылись, но он не был уверен, что удастся поцеловать их, не соскользнув на щеку или подбородок: их покрывал жирный слой вишневой помады. Он невольно сравнил их с теми губами — и без всякой косметики они все равно были розовые, влажные, притягательные, звавшие к поцелую без особых усилий их обладательницы.
— Мне пора идти, — вдруг заявил он.
Высвободив каблуки сапог из подножки табурета, он встал и начал рыться в карманах джинсов, ища деньги на оплату своего виски и ее пива.
— Но я думала…
— Иди-ка лучше к своим, а то все веселье пропустишь. Тушители нефтяных фонтанов решили передвинуться поближе к женщинам; те не скрывали, что рады поразвлечься. Компаниям суждено было слиться с той же неизбежностью, с какой под утро ударит мороз. Они лишь немного медлили, предвкушая удовольствие. Впрочем, намеки вполне определенного свойства уже неслись с обеих сторон с задором и частотой, с какими на бирже выкрикивают курсы акций в особо оживленный день.
— Рад был повидать тебя, Глория.
Бросив последний взгляд на ее обиженное лицо, Рид нахлобучил шляпу на самые брови и вышел. Такое же ошеломленное, недоверчивое выражение было у Алекс, когда он сообщил ей, что тело ее матери кремировали.
Не успел он тогда произнести эти слова, как она отшатнулась к стене, судорожно прижимая ворот халата к горлу, словно отгораживаясь от какой-то беды.
— Кремировали?
— Именно. — Он следил, как бледнеет у нее лицо, тускнеют глаза.
— Я не знала. Бабушка никогда не говорила. Я и не думала.
Голос ее замер. Он по-прежнему молчал и не шевелился, полагая, что ей нужно время, чтобы переварить эту отрезвляющую информацию.
Он мысленно костерил Джо Уоллеса за то, что тот свалил на него это паскудное дело. Чертов трус позвонил ему в полном беспамятстве, хоть вяжи, скулил, нес околесицу и все спрашивал, что ему сказать Алекс. Когда Рид предложил сказать правду, судья решил, что Рид берет это на себя, и с готовностью уступил ему столь неприятную обязанность.
Бесчувствие Алекс длилось недолго. Она внезапно очнулась, будто некая поразительная мысль вернула ее к действительности.
— А судья Уоллес знал?
Рид вспомнил, как в ответ он с напускным равнодушием пожал плечами.
— Слушайте, я знаю одно: судья позвонил мне и сказал, что выполнить вашу просьбу невозможно, даже если б он и выдал такое распоряжение; но делать это он бы очень не хотел.
— Если он знал, что тело матери кремировали, почему он мне прямо об этом не сказал?
— Думаю, просто опасался неприятной сцены.
— Да, — смятенно проговорила она, — он не любит пустые хлопоты. Сам говорил. — Алекс взглянула на Рида без всякого выражения. — Он прислал вас выполнить за него грязную работу. Вас пустые хлопоты не беспокоят.
Не обращая внимания на сказанное, Рид натянул перчатки и надел шляпу.
— Известие это вас потрясло. Как, справитесь с шоком?
— Не беспокойтесь, со мной все прекрасно.
— Но вид у вас не самый прекрасный.
Ее голубые глаза были полны слез, губы чуть подрагивали. Она стиснула руками талию, будто силой заставляла себя не рассыпаться. Вот тут его и потянуло обнять ее, прижать к себе всю, с мокрыми волосами, влажным полотенцем, купальным халатом, босыми ногами — всю.
Вот тогда он шагнул вперед и, сам не понимая, что делает, властно опустил ее руки вдоль тела. Она сопротивлялась, будто хотела прикрыть ими кровоточащую рану.
Она не успела воздвигнуть эту преграду, он обхватил ее и привлек к себе. Алекс была влажная, теплая, душистая, ослабевшая от горя. Казалось, она поникла прямо у него на груди. Руки ее безжизненно опустились.
— О господи, пожалуйста, не вынуждай меня пройти и через это, — прошептала она, и он ощутил, как затрепетали ее груди.
Она бессильно уронила голову, Рид почувствовал на своей груди ее лицо и слезы, смочившие ему рубашку. Он слегка откинул голову, чтобы ей было удобнее. Полотенце у нее размоталось и упало на пол. Возле самого лица поблескивали ее волосы, влажные и ароматные.
Теперь он твердил себе, что не целовал их, но губы его, он знал, скользнули по ним к ее виску и там замерли.
В тот миг жестокое вожделение охватило его с такой силой, что он сам удивился, как это он сумел ему не поддаться.
И он ушел, чувствуя себя последним дерьмом: сначала сообщил ей такое, а потом ускользнул, как змея. О том, чтобы остаться у нее, не могло быть и речи. Его стремление обнять ее отнюдь не было благородным порывом, он и не пытался обманывать себя на сей счет. Он жаждал наслаждения. Ту улыбку страдания и отваги он хотел крепко и жарко зацеловать.
И теперь он сыпал проклятиями над приборной доской своего «Блейзера», мчась по шоссе прочь от дома. Дворники не успевали соскребать мокрый снег, он замерзал на стекле. Для такой погоды Рид ехал слишком быстро — под колесами не дорога, а сплошной каток, — но он не сбавлял скорости.
Все это ему явно не по возрасту. Какого черта он вдруг предается сексуальным мечтам? С ним этого наяву не бывало с тех пор, как они с Джуниором занимались онанизмом, распуская слюни над порнографическими картинками. Но сколько он помнит, никогда еще не посещали его столь яркие сексуальные видения.
Напрочь позабыв, кто такая Алекс, он представлял себе, как его руки, раздвинув белый халат, скользят по гладкому телу цвета слоновой кости; сидел твердые розовые соски, мягкие золотисто-каштановые волосы. Бедра будут шелковистые, раздвинув их, он увидит нежную гладкую плоть.
Чертыхнувшись, он на миг зажмурился. Она ведь не первая встречная, которая оказалась на восемнадцать лет моложе его. Она дочь Седины, и он — бог ты мой — годится ей в папочки. Он ей не отец, но мог бы им быть. Вполне мог бы. От этой мысли его слегка замутило, но напряжение в низу живота, от которого едва не трещала ширинка на джинсах, не ослабло.
Он свернул на пустую стоянку, заглушил двигатель и взбежал по ступенькам к двери. Дернул за ручку и, поняв, что дверь заперта, забарабанил в нее обтянутым перчаткой кулаком.
Наконец дверь открылась; на пороге стояла женщина с широкой, как у голубя, грудью. На ней был длинный белый атласный пеньюар, в котором она вполне сошла бы за невесту, если бы в уголке рта у нее не торчала черная сигарета. Она держала на руках кота, лениво поглаживая его роскошный, абрикосового цвета мех. И женщина, и кот злобно смотрели на Рида.
— Какого черта вам здесь нужно? — грозно спросила она.
— Ну для чего сюда приезжают мужчины, а, Нора Гейл? Бесцеремонно отодвинув ее, он вошел в дом. Будь на его месте кто угодно другой, он получил бы пулю в лоб из пистолета, который неизменно был засунут у нее за пояс для чулок — Ты, видно, не заметил: сегодня клиентов так мало, что мы закрылись пораньше.