Сейчас не имело смысла уделять столько внимания скорби: Хонде стоило наслаждаться видом постоянно перемещавшихся предметов. Он представил, как после смерти станет кораблем, входящим в гавань, поднимающим паруса и направляющимся в сияющие солнцем страны. Мир и без него, наверняка, будет наполнен желаниями. Будь мир гаванью, пусть самой ненадежной, ему придется позволить здесь стоянку множеству желаний. Но хорошо, что Хонда, который не был гаванью, объявил сейчас миру и морю о своей полной ненужности.
А если бы он был гаванью?
Он посмотрел на стоявшего сбоку и увлеченно наблюдавшего за разгрузкой Тору — единственный кораблик, стоявший в «гавани Хонда». Кораблик, сам ставший гаванью, гниющий вместе с ней, бесконечно долго отказывающийся покидать ее. По меньшей мере, так считал Хонда. Кораблик был просто зацементирован в причал. «Идеальные отец и сын», — подумал Хонда.
Взгляд упирался в разинутый черный зев огромного трюма «Тюнрианмару». Груз частью выпирал из трюма, грузчики, взобравшиеся на эту гору, в коричневых свитерах и зеленых шерстяных набрюшниках, наполовину высунувшись из трюма и сдвинув на затылок желтые каски, что-то кричали нависавшему с неба крану. Железная стрела содрогалась от собственных стонов, груз, закрепленный руками рабочих, наконец взмыл в воздух и неустойчиво качался там и, колеблясь из стороны в сторону, то закрывал, то открывал выполненное золотыми буквами название белого грузопассажирского судна, стоявшего у центрального причала.
За разгрузкой следил боцман, судя по громкому смеху, он подбадривал грузчиков своими грубыми шутками.
Наблюдать за бесконечной разгрузкой уже надоело, и отец с сыном двинулись дальше, они остановились там, откуда можно было сравнивать то, что творилось на корме «Тюнрианмару» и на носу стоявшего за ним советского судна.
На носу советского судна царило оживление, зато на корме «Тюнрианмару», на невысокой надстройке никого не было. Наваленные в беспорядке древесные отходы. Грязная бочка из-под сакэ с ржавыми железными обручами. Висящий на белых леерных ограждениях спасательный круг. Корабельные снасти. Свернутый трос. Красивые голубоватые пластинки на белом брюхе спасательной шлюпки, видневшейся из-под охряного брезента… И старый, так и оставленный гореть фонарь у основания флагштока с панамским флагом.
Это походило на голландский натюрморт с очень сложной композицией, при мрачном свете, разлившемся над морем, все вещи выглядели тусклыми, казалось, здесь дремали вяло, бесконечно текущее на корабле время и то, чего корабль стыдился, чего не стоило показывать людям на берегу.
А на «Тюнрианмару» наступал, вознесшись черным носом, советский корабль с огромными, серебристого цвета кранами, красная ржавчина, выступившая на огромном, прилепившемся у стока якоре и стекавшая с него потоками красной паутиной разукрасила нижнюю часть судна.
Причальные тросы, которыми корабли были пришвартованы, важно перечеркивали пейзаж, в местах пересечения они ворсились и с них свисали очесы манильской пеньки. Меж неподвижно стоявшими огромными железными ширмами-кораблями порой мелькала безостановочная суета порта, и каждый раз, когда маленькие колесные катера или стремительные лоцманские лодки оставляли, пролетая мимо, пенный след на глади воды, потревоженная темная вода через некоторое время успокаивалась.
Тору вспоминал порт в Симидзу, куда он часто по выходным дням ходил посмотреть на корабли. Каждый раз это посещение что-то задевало у него в душе: ощущая дыхание, словно вырывавшееся из огромной груди страшного чудовища, защищая уши от непрерывного железного грохота двигателей и криков людей, он одновременно испытывал угнетение и свободу, душу наполняла приятная пустота. Сейчас было то же самое, мешало только присутствие стоявшего рядом отца.
Хонда прервал молчание:
— Кстати, этот случай с дочерью Хаманака, в начале весны мы разорвали помолвку. Теперь ты весь поглощен занятиями, привел свои чувства в порядок, поэтому сейчас можно об этом поговорить. Извини, что я тогда поступил необдуманно.
— Да ладно, все в порядке, — Тору, на самом деле скрывая раздражение, немногословностью подчеркнул якобы свою печаль. Но Хонда на этом не успокоился. Его истинной целью было не извинение, а следующие вопросы — он не собирался упускать случая.
— Я про письмо, которое написала девочка. Ну не глупо ли было писать такое. Я с самого начала знал, что их семья рассчитывает на деньги, и сознательно закрывал на это глаза, но не очень приятно слышать это в такой грубой форме из уст маленькой девчушки. Родители всячески оправдывались. Но когда я показал письмо господину, выступавшему сватом, он не сказал ни слова.
Тору встревожило, что отец, тогда ни словом не обмолвившийся по этому поводу, сейчас заговорил об этом без всяких недомолвок. Ведь Тору интуитивно чувствовал, что отец в свое время радовался его помолвке с Момоко, но точно так же он радовался и разрыву.
— Да все предложения, которые нам поступают, в сущности такие же. Хорошо, что мы опомнились вовремя, и то только потому, что Момоко сказала правду, — облокотившись на ограждение и не глядя на отца, ответил Тору.
— Вот и я говорю: хорошо, что все так кончилось. Но не стоит отчаиваться. Я скоро найду тебе хорошую девушку… Но все-таки это письмо…
— И почему тебя так беспокоит какое-то письмо?
Тут Хонда слегка подтолкнул Тору локтем. Тому показалось, что к нему прикоснулся скелет.
— Ведь это ты заставил ее написать письмо. Так ведь?
Тору не удивился. Он предчувствовал, что отец когда-нибудь это спросит.
— А что с того, если и так.
— Да ничего. Ты просто усвоил один из способов управления человеческой жизнью. Это достаточно мрачная штука. В ней нет ничего сладостного.
Эти слова приятно щекотали самолюбие.
— Мне не нравится, когда меня считают сладким.
— Но разве с начала помолвки и до ее разрыва ты не прикидывался таким мягким и сладким мужчиной?
— Я всего лишь поступал так, как вы хотели.
— Действительно, так оно и есть.
Смех старика, обнажившего перед морем вставные челюсти, заставил Тору содрогнуться. Отец и сын прекрасно понимали друг друга — Тору охватило желание убить. Его охладила мысль о том, что старик вполне осознает это его желание столкнуть отца с причала. Жить, ежедневно общаясь с человеком, который стремится понять все, что есть у тебя в душе, и способен это сделать, было более чем тоскливо.
После этого отец с сыном в молчании обошли причал и долго наблюдали за филиппинским судном, стоявшим с другой стороны бортом к причалу.
Прямо перед глазами открытая дверь вела во внутренние помещения корабля, там тускло поблескивал линолеум на палубе в проходе, видны были железные поручни трапа, который, сделав один поворот, спускался вниз. Этот короткий, безлюдный проход намекал на обыденность человеческой жизни, которая неотделима от человека, в каких бы дальних морях и плаваниях он ни находился. На огромном, отважном белом корабле один только этот проход напоминал часть скучного, печального в сумраке пополудни коридора, который есть в любом доме. Такой же, только широкий, был коридор в малолюдном доме, где жили только отец и сын.