Риэ не знала, что делать: сначала она решила поехать позже, но на дачу еще не провели телефон, поэтому она не могла бы сообщить Хонде, что опоздает. Поэтому Риэ бросилась в общежитие, написала по-английски, как добраться до дачи, нарисовала карту и вручила это все коменданту. Если все будет нормально, то Йинг Тьян должна успеть ко времени вечернего приема.
— Надо было бы попросить Макико Кито.
— Нельзя же так нагружать гостей. Каково было бы Макико — тащиться туда, где живет незнакомая ей девушка-иностранка, потом везти ее сюда. Не стоит так пользоваться ее любезностью. Мы должны быть благодарны, что такая известная женщина вообще приедет сюда.
На это Хонда ничего не сказал. Обсуждение закончилось.
Если снять картину, которая долго висела на стене, то на ее месте остается той же формы белый след. Эта незапятнанная белизна не гармонирует с окружающей ее поверхностью — она слишком строга, слишком претенциозна. Сейчас Хонда отошел от борьбы за правоту, которая составляла основу его профессии, и уступил всю правоту жене. Эта белизна стены твердит постоянно: «Я прав, я прав, ну кто может меня осуждать».
Богатство, которое нежданно получил Хонда, и возраст, безобразивший, как осознала Риэ, ее внешность, изменили образ молчаливой и покорной прежде Риэ. Когда муж разбогател, Риэ стала его бояться. И чем больше боялась, тем надменнее становилась, невольно выказывая всем враждебность, — это выглядело как проявление болезни; при этом в душе еще более остро, чем раньше, она хотела, чтобы ее любили. И это желание быть любимой обезображивало ее еще больше.
Добравшись до дачи и отнеся продукты на кухню, Риэ с шумом принялась мыть тарелки, которые остались после завтрака Хонды. Она словно хотела, чтобы напряжение усилило симптомы ее болезни, и, хотя никто ей не поручал работу, искала предлог оказаться по необходимости загруженной работой, она ждала, что Хонда пожалеет ее и остановит. Сейчас не остановишь, потом пожалеешь, и Хонда проявил внимание:
— Оставь работу на потом, полежи немного. У нас достаточно времени… Да, Йинг Тьян умеет доставлять хлопоты другим. Я хотел, чтобы она помогла, но теперь я сам тебе помогу.
— После твоей помощи не будешь знать, что делать, — и Риэ, вытирая мокрые руки, вернулась в комнаты.
В полутемном помещении, где оконные рамы задерживали лучи утреннего солнца, зрачки Риэ под набрякшими веками казались пещерками, дырочками на поверхности глубокого колодца глаз. Ее раздавшееся тело мучили не утихавшие, а наоборот, копившиеся с каждым годом страдания от сознания собственного бесплодия. «Я права. Но я женщина-неудачница», — в неизменной доброте, с какой Риэ всегда относилась к ныне покойной свекрови, присутствовало именно это самоистязание. Будь у нее ребенок, будь у нее много детей, она смогла бы окутать, растворить мужа в своей мягкой сладкой плоти. Из мира начинали уходить те, кому было отказано в продолжении рода, — об этом напоминал запах гниющей рыбы, который долетел с моря во второй половине осени. Риэ трепетала теперь перед мужем, который получил такие деньги.
Когда-то давно Хонда старался облегчить страдания жены, мечтавшей о невозможном. Теперь же он чувствовал отвращение к тому, что жажда невозможного, родившаяся у него в груди, делало его и жену в какой-то мере сообщниками. И от этой новой антипатии жизнь Риэ становилась еще тяжелее.
«Где ночевала Йинг Тьян? Почему она там осталась? В общежитии студентов-иностранцев, должно быть, строгие правила. Но тогда почему? И с кем?» Хонду преследовали эти мысли. То было обычное беспокойство. Из ряда тех, что испытываешь по утрам, когда плохо побрился, или ночами, когда никак не можешь устроиться на подушке. Тревога похожая и непохожая на чувства, отдаленная, но крайне необходимая в жизни. Он ощущал в душе присутствие чего-то постороннего. Такого же постороннего, как вырезанная из черного дерева фигурка Будды в джунглях.
Жена подробно обсуждала всякие мелочи. Как встретить гостей, как распределить по гостевым комнатам тех, кто останется ночевать. Но все это совсем не интересовало Хонду.
Наконец Риэ заметила, что мысли мужа бродят где-то далеко. Риэ, которая прежде никогда не тревожилась, когда муж затворялся надолго в кабинете (потому что точно знала, что его занимают там законы), теперь понимала, что рассеянность Хонды говорит о горящем в душе пламени, молчание свидетельствует о каких-то планах.
Риэ посмотрела туда, куда был направлен взгляд мужа, собираясь там что-нибудь обнаружить. Но перед глазами Хонды, глядевшего в окно, был только двор, где на ветках расселись синички.
Гостей пригласили к четырем часам, так как хотели показать им окружающий пейзаж при свете дня. Около часа пришла Кэйко и объявила, что будет помогать. На помощь Кэйко не рассчитывали, поэтому и Риэ, и Хонду обрадовало ее появление.
Риэ, хотя у Хонды появилось много новых знакомств, как ни странно, сблизилась именно с Кэйко. Она как-то сразу уловила в ней отсутствие враждебного. В чем это проявлялось? Все в Кэйко — ее покровительственная любезность, великолепная грудь и полные бедра, спокойная манера говорить, даже аромат духов — внушало какое-то доверие скромной от природы Риэ. Это было как оттиск красной правительственной печати на похвальном листе, которого был удостоен булочник.
С кухни доносились голоса женщин, и Хонда со спокойной душой, сидя у камина, раскрыл свежую газету, привезенную Риэ из Токио.
На первой странице вверху — статья «Общий план административного соглашения», в которой указывались те шестнадцать мест, где после вступления в силу японско-американского «договора безопасности» оставались американские военные базы, здесь же была напечатана беседа с американским конгрессменом Смитом. «Мы обязаны защитить Японию. Не позволим проникнуть туда коммунистическим идеям». В статье излагалась позиция американской стороны. На второй странице подробно и с некоторой озабоченностью сообщалось о «тенденции к подъему деловой активности в Америке», что рассматривалось как «новая ситуация, обратная кризису в Западной Европе с его уменьшением спроса и свертыванием производства».
Однако мысли Хонды постоянно возвращались к Йинг Тьян. По поводу ее отсутствия можно было фантазировать сколь угодно. Свобода этих фантазий даже обеспокоила его. От самых страшных до самых циничных — реальность выдавала срезы многочисленных, как в ониксе, слоев. Ему казалось, что часть из встававших перед его глазами образов он в действительности никогда и не встречал.
Хонда сложил газету, и его поразил громкий шорох бумаги. Обращенные к огню камина страницы высохли и нагрелись. Он вдруг подумал: горячая газета — какая немыслимая ситуация. Это ощущение загадочным образом было связано с вялостью, поселившейся глубоко внутри его безвольного тела. И пламя, перекинувшееся на вновь подложенные дрова, неожиданно напомнило ему пламя погребального костра в Бенаресе.
— Может, на аперитив подадим шерри, виски с содовой и дюбонне. Коктейли уже надоели… — сказала появившаяся в большом фартуке Кэйко.
— Полностью полагаюсь на вас.