Моление закончилось, и четверо, оставив Отагуро в храме одного, сами направились в его дом. Отагуро приступал теперь к таинству гадания.
Этими четверыми были — молодой с суровым выражением лица Харуката Кая, перешагнувший шестидесятилетний рубеж Кэнго Уэно и Кюдзабуро Сайто с Масамото Айкё, которым было по пятьдесят. У Каи волосы были собраны в пучок на темени, и он всегда носил на поясе меч.
Они напряженно ждали, что принесет гадание, поэтому даже не отирали пота, а молча сидели, выпрямившись, не глядя друг на друга. Стрекот цикад словно стежками прошивал полотно полуденного жара. Пруд в саду перед гостиной скрывали сосны, зелень застыла в неподвижности, но у пруда слегка колыхались листья ирисов, вытянувшиеся словно мечи либо плавно склонившиеся. На ветках индийской сирени, сплошь покрытых мелкими белыми цветочками, играли блики воды. Зелень заполоняла все, в ней терялись даже листья кустарника хаги. Летали желтые бабочки. За садом покоилось сияющее голубое небо, видное в просвете между невысокими криптомериями.
Кая острым взглядом смотрел в сторону храма. Он один возлагал на это гадание совсем особые ожидания.
В центре храма висело изображение меча, принадлежащего феодальному князю Тадатоси Хосокаве, слева от изображения меча размещалась картина с драконом, а справа — подношение Нобунори Хосокавы — картина, на которой были белый петух и белая курица; надпись «Храм 3-й год Мандзи [15] » была сделана рукой каллиграфа школы Обаку, [16] имелся также помост, сооруженный на случай посещения службы самим владетельным или его представителем.
Томоо Отагуро в белом одеянии простерся перед алтарем. У него тонкая, слабая шея, цвет лица бледный, как у больного. Это все оттого, что каждый раз, взывая к богам, он перед тем семь, а то и десять дней не ест зерна или вообще отказывается от пищи, по пятьдесят, сто дней не ест горячего.
Гаданию, испрашивающему волю богов, придавал особое значение его учитель Оэн Хаяси, покинувший этот мир три года назад, гадание составляло основу наставлений учителя, написавшего даже трактат «Размышления о сути гадания».
Учение Оэна было еще более последовательным, чем учение Ацутанэ [17] о мирах жизни и смерти. Оэн говорил: «Начало всему — богослужение. Реальность — конец», и еще: «Когда тот, кому назначено править миром, править людьми, делает это, полагая богослужение началом, а земные дела — концом и соединяя конец и начало, этого мало, чтобы править всей страной». Оэн сделал это основой тайного смысла действа, испрашивавшего божественную волю.
«Гадание полагают самым мистическим действом религии синто, его начало восходит к действу, которое свершали на небесах грозные богиня Аматэрасу и бог Сусаноо, и передали стране стрекоз» [18] — этими словами начинается сочинение «Размышления о сути гадания».
Среди божественных детей, которых бог Сусаноо, чтобы доказать чистоту своего сердца, родил, прибегнув к гаданию, был бог Амэ-но.
Осихомими, а именно отец бога Ниниги, от этих богов пошли наследники небесного светила, вечного, как земля и небо, поэтому гаданию отводится основополагающая роль в богослужении. Хотя посредством гадания у богов можно было спросить совета или узнать божественную волю, со Средних веков эта традиция прервалась, и Оэн был исполнен решимости возродить ее в этом заблудшем мире.
Таким образом, гадание есть — «Путь глубоко почитаемых грозных богов», но страна их прямых потомков — императоров — изначально была наделена магией слова, если быть точным, именно благодаря дивному свойству слова возможно было призвать помощь небесных и земных богов, поэтому «действо гадания называют путем слова».
Когда некий представитель местной науки, цитируя положение конфуцианской философии «Управлять государством так, чтобы нести мир подданным» с презрением отозвался о гадании, Оэн сказал: «В этом мире и те, кто правит, и те, кем правят, обычные люди. Править — все равно что спасать тонущего в океане без лодки. Спасение как раз в гадании, это та лодка, которая нужна, чтобы помочь утопающему».
Оэн был большим ученым-эрудитом, который опирался на отечественную, классическую науку, заложенную трудами Мабути [19] и Норинаги, [20] но знал и китайскую науку — ее разделы о классификации и философию, был сведущ в буддийских учениях «махаяна» и «хинаяна», был знаком даже с европейской наукой. Одержимый идеей монаршего правления и национального престижа, он разочаровался в людях, которые свое бездействие в момент прихода коммодора Перри [21] потом перевоплотили в идею изгнания иностранцев, сделав ее знаменем борьбы с сёгунатом, поэтому в последние годы отдалился от мира и погрузился в мистику.
Он мечтал вернуть Японии древний мир богов. Его не удовлетворяло то, как Мабути и Норинага толковали древние источники, он был исполнен решимости, опираясь на классическую литературу, сделать доступной для людей древнюю религию, исправить человеческую душу, вернуть этому миру свежесть мира богов, уповать на милость небес. Другими словами, речь шла о практике возрождения старой морали. Он упоминал даже о «греческих схоластах», но это было все равно, что проповедовать мораль в стране, где изначально не было морали; он выражал согласие с теориями не имперской морали, которые его убеждали. Идея божественного пути была в единстве духовной и светской власти: служить в этом мире императору — потомку богов — есть то же, что служить богам, обитающим в том, далеком, мире; служение богу должно осуществлять, испрашивая божье веление, но обращаться за изъявлением божественной воли нужно с чрезвычайным почтением, а для этого нет других способов, кроме гадания.
Оэн, ярый сторонник божественного, обратил в свою веру, начиная с Томоо Отагуро, многих кристально чистых людей, и скорбь их по поводу кончины Оэна можно было сравнить со скорбью учеников, окружавших почившего Сакья-муни.