Часто, когда он просыпался после чудесных снов и собирался приняться за вкусный, опрятно сервированный завтрак, или когда ему начинало казаться, что он пребывает в ладу с жизнью, или когда боль в ноге затихала и ему очень хотелось съесть белого хлеба и выпить горячего укрепляющего питья, или когда в мягком покачивании вагона ему мнилось, что прелесть далеких далей и сладостная близость родины сливаются воедино, его рывком возвращали на войну нечеловеческие вопли калек. Вагон сотрясался от крика, в белых койках беспокойно метались люди, медсестра мчалась бегом, приходили врачи, и вопли, страшные вопли разорванной на части человеческой плоти неслись по вагону, как голос самой войны. И не было никакой разницы между криками искалеченных людей в белом белье, возвращавшихся на родину, и воплями тех, кто темными ночами, беспомощные и одинокие, лежали на холодной земле, брошенные из-за невозможности их спасти или вылечить, распластанные в луже собственной крови, наедине с Богом. Да, тогда вся эта удобная и даже роскошная обстановка вагона исчезала, как досадный мираж, и реальность войны вновь сгущалась над ним, словно тучи, состоящие из дерьма, крови, железа, мусора и жуткого грохота.
Чужими глазами, исполненными болью и страхом, смотрел он тогда на беспомощные, смехотворные манипуляции прибежавших докторов, абсолютно неспособных противостоять дьявольскому мяснику — войне, который просто потешался над их ремеслом. Эти горе-целители всегда держали наготове шприц с обезболивающим средством, поскольку лишь наркотики помогали им бороться с бедой… И жуткий, мало-помалу затихающий стон бился, как слабая дробящаяся волна, о безжалостную стену боли…
Сосед Кристофа слева, которого он знал только по кончику носа и ресницам, в один прекрасный день оказался реальным человеком; было даже страшновато смотреть, как это мертвое лицо вдруг оживает в блеске больших голубых детских глаз, ясных и умных, живых и внимательных. Кристоф увидел лицо соседа, когда сестра подала тому какое-то питье, и сразу понял, что это — живой человек, страдавший молча, без единой жалобы; медленные, но очень точные движения, когда тот подносил маленькие кусочки ко рту; веки почти всегда опущены, словно ему было тошно смотреть на окружающий его мир; и явная, осмысленная жизнь, человеческая жизнь в этих больших голубых глазах. Как-то раз сосед даже улыбнулся Кристофу, и ему показалось, что его сердце готово разорваться от этой улыбки, ласковой и дружелюбной, как улыбка счастливого ребенка. Однако большей частью лицо это было как бы спрятано за желтовато-белой маской, и острый бледный нос торчал неприязненно и высокомерно. «Тяжелейшее ранение в голову», — шепнула ему как-то утром сестричка…
На четвертый день они пересекли границу.
Несколько голых деревьев на осеннем жухлом лугу, немецкое название, вывешенное между двумя черными столбами, и жалкое станционное здание — вот и вся граница; пока поезд стоял, пыхтя и отдуваясь от нетерпения, в вагоне царила мертвая тишина…
Первая мысль, которая родилась в голове Кристофа из сумбура безумных и смутных чувств и взвилась подобно яркому пламени, была такая: теперь я увижусь с Корнелией; теперь я вернулся туда, где можно звонить по телефону и писать письма; теперь я наверняка увижусь с Корнелией; радость и страсть убрали остатки печали с ее уже поблекшего образа, смахнули тени покинутости, и лицо любимой явилось ему, как прекрасный сон…
И вновь возродившаяся надежда погнала его в райские кущи счастья, она не оставляла его в покое, владела им целиком, она была похожа на дикого обезумевшего зверя, который мчал его на своей спине через все препятствия страха, ужаса и печали, он был почти без ума от счастья — теперь, когда лицо любимой так живо и многообещающе стояло перед его глазами…
Да, после переезда через границу Кристоф пребывал в полной уверенности, что жестокосердая завеса прошлого с шумом опустилась за его спиной и он никогда больше не попадет в этот котел кипящего безумия — на русский фронт. Но он чувствовал, что на этом его беды не кончаются, и в этом тоже был совершенно уверен, хотя не мог сказать, что это было — вера, разум, интуиция, а может, все вместе; он чувствовал, что тяжесть, лежавшую на его плечах, лишь слегка приподняли перед тем, как разверзнется новая, еще более страшная пропасть. Все еще продолжалась борьба пожирающих друг друга демонов, он все еще ощущал их гнилостное дыхание, все еще терпеливо качались чаши чудовищных весов войны, в то время как потоки крови уже подмывали их опоры. Но еще не пришел день, когда одна из чаш со страшным грохотом свалится вниз и в безумии гибели унесет с собой миллионы жизней…
В ярком свете солнечной осени мимо поезда проносились равнины, горы и леса, не тронутые войной; между серыми облачками брезжили силуэты великолепных замков в фиолетовых облачениях неземной красоты…
В вагоне стояла напряженная тишина, словно радость угасла в предчувствии разочарований; эти изувеченные войной, искалеченные телом и душой солдаты ехали не на райский отдых, не к покою и миру, которые они заслужили. Грохочущий поезд привез их на серую измученную родину под дьявольский вой воздушной тревоги; в целом свете не было для них мира — мира, который и есть для них родина. Они оказались зажатыми безжалостными челюстями судьбы. В вагоне стояла жуткая тишина безропотного смирения перед роком…
Люди устали; в цепких щупальцах войны, которая перемесила их, как глину, они превратились в вялые, покорные существа, и только слепая, жгучая боль заставляла их иногда вскрикивать…
Серым, серым, безнадежно серым был город; серость эта была отвратительная, безрадостная, лишенная вкраплений других цветов, затевающих игру с серыми сумерками; то был мрачный и бездушный серый цвет, как если бы открылась одна из ядовитых желёз дьявола и захлестнула все многоцветье Божьего творения безнадежным холодом отчаяния, или как если бы преисподняя рассыпала по земле свою золу, словно пыль. На крышах и в зловещих провалах между домами этот серый цвет господствовал абсолютно, как и на унылых лицах людей без возраста и пола, без красок и надежд. Трамваи и люди, машины и бедные, несчастные животные, усталые и безрадостные, кружились на этой апокалипсической ярмарке, называемой уличным движением, словно гонимые некоей невидимой, зловеще ухмыляющейся силой; весь мир казался Кристофу чудовищным серым колпаком отчаяния, покрывавшим землю от одного горизонта до другого; тяга к эротическим радостям угасла, триумфальные воинственные крики умолкли перед грозными и все ближе надвигающимися стенами двух фронтов, все сильнее сжимающих рейх. Оставался лишь вопрос: кто из этих дьяволов окажется победителем? Обносившиеся гражданские люди уже почти не отличались внешне от серых солдатских толп, вечно куда-то перемещавшихся; семьсот семьдесят семь тысяч заправил хаоса ведали так называемой «организацией порядка», приказ за приказом бессмысленно следовали один за другим, противореча друг другу и внося полный сумбур, и один лишь неприкрытый произвол царил среди тех, кто «имел право решать». Война стала своего рода мировоззрением, откровенным идиотизмом, душившим природу и разум; любой человек по любому приказу мог быть приговорен к смерти; беспрекословное подчинение оказалось ядовитой змеей, жалившей самое себя в хвост…