— К вечеру их лица почернеют, — подумал Генри. Надо распорядиться, чтобы их убрали, не то начнется мор.
Над сгоревшими кварталами все еще колыхались клубы дыма, наполняя воздух едким запахом паленого. Зеленые холмы по ту сторону равнины казались Генри несбыточным видением. Он долго смотрел на них, а потом оглянулся на город. Разрушение, которое ночью выглядело таким страшным, таким полным, в конце концов оказалось до жалости ничтожным и ограниченным. Генри почему — то не думал, что холмы останутся зелеными, целыми и невредимыми. Иными словами, завоевание Панамы, в сущности, большого значения не имело. Да, город лежит в развалинах. Он разрушил город, но женщина, которая приманила его к Золотой Чаше, ускользнула от него. Она спаслась, оставаясь в его власти. Генри содрогнулся от своего бессилия, и его пробрал холод при мысли, что об этом узнают другие.
Несколько флибустьеров рылись в золе, ища расплавившуюся драгоценную посуду, не разысканную накануне. Обогнув угол, Генри натолкнулся на Джонса, щуплого лондонца, и заметил, как тот поспешно сунул руку в карман. Пламя ярости забушевало в капитане Моргане. Кер-де-Гри сказал, что меж этим замухрышкой — эпилептиком и Генри Морганом нет никакой разницы?! Этот карлик — вор! Бешенство преобразилось в неистовое желание причинить боль щуплому человечку, ошпарить его позором, облить презрением, как был облит презрением Генри Морган. От жестокого желания губы капитана побелели и сжались в узкую линию.
— Что у тебя в кармане?
— Ничего, сэр… совсем ничего.
— Покажи, что у тебя в кармане! — Капитан навел на него тяжелый пистолет.
— Да ничего, сэр, только маленькое распятие. Я его нашел… — И он вытащил усаженный алмазами золотой крест с фигуркой Христа из слоновой кости. — Это для моей жены, — объяснил щуплый лондонец.
— А! Для твоей жены — испанки!
— Она наполовину негритянка, сэр.
— Ты знаешь, как наказывается сокрытие добычи?
Джонс посмотрел на пистолет, и его лицо посерело.
— Вы же не… Сэр, сэр, вы же не… — начал он придушенно. И тут его словно стиснули невидимые гигантские пальцы. Руки вытянулись, прижались к бокам, рот вяло приоткрылся, глаза потускнели, остекленели. Губы покрыла пена. Тело задергалось, как марионетка на ниточках.
Капитан Морган выстрелил.
На мгновение лондонец стал еще меньше. Его плечи ссутулились, почти заслоняя грудь, точно крылья — обрубки. Кулаки сжались, и бесформенный ком повалился на землю, сотрясаясь, как густой живой студень. Губы оттянулись, открыв зубы в последнем идиотическом оскале.
Генри Морган потыкал труп ногой, и что — то начало меняться в его сознании. Он убил этого человека. Его право — убивать, сжигать, грабить. И не потому, что он блюдет заповеди, и даже не потому, что он умен, а только потому, что у него сила. Генри Морган — владыка Панамы и всех, кто в ней. И нет в Панаме иной воли, кроме воли Генри Моргана. Он может перебить тут всех людей, если пожелает. Это так. Неопровержимая истина. Но там, во дворце, заперта женщина, которая презирает и его власть, и его волю. И это презрение оказалось более сильным оружием, чем его воля. Она наносила укол за уколом его смущению, где и когда хотела. Но как же так? — возразил он себе. В Панаме нет владыки, кроме него; в доказательство он только что убил человека. Под таранными ударами его доводов сила Исобель ослабела и медленно исчезла вовсе. Он сейчас же вернется во дворец и принудит ее, как обещал. С этой женщиной обходились слишком учтиво. Она не понимает, что такое — быть рабыней, и не знает, из какого железа скован Генри Морган.
Он повернулся на каблуках и зашагал назад к дворцу. Пистолеты он бросил в Приемном Зале, но серая шпага осталась висеть у него на боку.
Исобель стояла на коленях перед святым образом в тесной беленой каморке, когда туда ворвался Генри Морган. При виде его высохшая дуэнья забилась в угол, но Исобель внимательно посмотрела на его налившееся кровью лицо, на прищуренные свирепые глаза. Она услышала его тяжелое дыхание и с легкой улыбкой поднялась с пола. Язвительно усмехнувшись, она вытащила из корсажа длинную булавку и встала в позу фехтовальщика: выдвинула одну ногу, левую руку заложила для равновесия за спину, а булавку выставила перед собой, как рапиру.
— En gardel! — воскликнула она. И тут капитан набросился на нее. Его руки обхватили ее плечи, пальцы начали рвать одежду. Исобель стояла неподвижно, только рука с булавкой находилась в непрерывном движении и жалила, жалила, как стремительная белая змейка. На щеках и шее Генри выступили капли крови.
— Теперь очередь ваших глаз, капитан, — произнесла она спокойно и трижды уколола его в скулу. Генри отпустил ее и попятился, стирая кулаком кровь с лица. Исобель засмеялась. Мужчина может избить, может подвергнуть любому насилию женщину, которая пробует с плачем убежать, но он бессилен перед ней, если она не уступает ему и только смеется.
— Мне послышался выстрел, — сказала она. — И я подумала, что вы убили кого — то, чтобы доказать свою мужественность. Но что с ней будет теперь? Что от нее останется? Так или иначе, но разговоров о том, что произошло здесь, вам не избежать. Вы ведь знаете, как быстро распространяются такие слухи. Все будут говорить, что вы отступили перед булавкой в руке женщины! — Тон ее был злорадным и жестоким.
Рука Генри скользнула вниз, и тонкая шпага выползла из ножен, как оледеневшая змея. Свет сладострастно облизывал и облизывал узкое лезвие. Наконец появился острый кончик, он взметнулся и нацелился в грудь женщины.
Исобель стало дурно от ужаса.
— Я грешница, — сказала она, и внезапно лицо ее просветлело. Она сделала знак дуэнье подойти и заговорила по — испански, быстро, дробно.
— Это правда, — сказала старуха. — Это правда.
Умолкнув, Исобель бережно откинула края кружевной мантильи, чтобы на них не попала кровь. Дуэнья же начала переводить:
— Сударь, моя госпожа говорит, что верный католик, гибнущий от руки еретика, идет в рай. Это правда. Еще она говорит, что католичка, которая принимает смерть, защищая святость своей супружеской клятвы, идет прямо в рай. Это тоже правда. И, наконец, она полагает, что со временем такую женщину могут канонизировать. Такое бывало. Ах, сударь! Капитан, будьте великодушны} Позвольте мне поцеловать ее руку, прежде чем вы нанесете удар. Великая благодать — поцеловать руку святой при ее жизни! Это может пойти на пользу моей грешной душе!
Исобель сказала ей еще что — то.
— Моя госпожа просит вас нанести ей удар. Нет, она требует этого, умоляет. Над ее головой витают ангелы. Она видит неземное сияние, и райская музыка звучит в ее ушах.
Кончик шпаги опустился, Генри Морган отвернулся и посмотрел в залитый солнцем сад. Крошка Чико вприпрыжку пробежал по дорожке и сел на пороге открытой двери. Зверек сжал лапки и поднял их над головой, словно молясь. Шпага со свистом вошла в ножны. Капитан Морган нагнулся, подхватил обезьянку и ушел, поглаживая голову Чико указательным пальцем.