Элизабет приняла окончательное решение.
— Ах, знаю! Я сыграю ему. Я слышала, как музыка чарует необузданных мужчин. Я сыграю ему новые пиесы — «Состязание эльфов» и «Господь дарит успокоенье душе усталой».
— Нет — нет! — перебила леди Моддифорд. — Ни в коем случае! На вашем месте я не стала бы… Вдруг он не любит высокую музыку? Есть способы надежнее…
— Но вы же сказали, что это прелестные вещицы, вы так сами сказали! И я ведь читала, как музыка трогает мужчин — они еле выдерживают!
— Хорошо — хорошо, душенька! Сыграйте ему, если вам так хочется. Быть может, он… Но сыграйте ему что — нибудь. Быть может, у вас в роду… То есть я хотела сказать, что любовь к музыке у вас, возможно, фамильная черта. Но, разумеется, вы понимаете, что вам следует восхищаться им и чуть — чуть его побаиваться. Пусть он почувствует, что вы несчастное, беспомощное создание, со всех сторон окруженное тиграми. Впрочем, сами придумайте, как это лучше устроить. Во всяком случае, первый шаг вам уже облегчен — ведь вы можете сразу же отдаться под его защиту! — Она вздохнула. — Право, не знаю, что мы делали бы, если бы не нуждались в защитнике. Даже вообразить не могу, как бы иначе сэр Чарльз собрался с духом сделать мне предложение! Бедняжка немел от страха. Однажды мы сидели рядом на скамье под деревом, и я все глаза высмотрела, ища, чего бы мне испугаться. Мы просидели так часа три, не меньше, но в конце концов на дорожку выползла крохотная змейка, и я в ужасе припала к его груди. Нет, не представляю себе, что мы делали бы, если бы нам не у кого было искать защиты. Сэр Чарльз держит особого сторожа, который дни и ночи напролет следит, чтобы в сад не забралась змея. А я, знаете, всегда любила змей. И девочкой держала дома целых трех.
На следующее утро леди Моддифорд свела их вместе и удалилась, едва позволили приличия.
Элизабет посмотрела на своего кузена с боязливым трепетом.
— Какие великие, ужасные деяния совершали вы в — океане, капитан Морган! При одной мысли о них кровь стынет в жилах! — произнесла она, запинаясь.
— Они были не столь уж великими и не слишком ужасными. Ничто не бывает таким хорошим или таким дурным, каким выглядит в описаниях.
А про себя он подумал: «Я неправильно судил о ней. Совсем неправильно. Она ничуть не спесива. Наверное, се отец… этот дьявол, внушил мне неверное мнение о ней. Нет, она очень мила».
— Ах, я уверена, что ваши деяния были великими, хотя из скромности вы не хотите это признать, — тем временем продолжала она застенчиво. — Знаете, как я трепетала, слушая рассказы о вас, как надеялась, что вас не постигло никакое горе, что вы не терпите никакой нужды!
— Неужели? Но почему? Мне казалось, вы меня даже не заметили.
Ее глаза наполнились слезами.
— У меня ведь было свое горе.
— Я знаю. Мне рассказали про ваше горе, и я вас очень жалел, кузиночка Элизабет. И надеюсь, вы позволите мне помочь вам в вашем горе. Элизабет, вы не сядете поближе ко мне?
Она стыдливо посмотрела на него.
— Если хотите, я вам сыграю, — сказала она.
— О… да — да, пожалуйста.
— Это «Состязание эльфов». Слушайте! Различаете, как их ножки бегут по траве? Все говорят, что это прелестная вещица. — Ее пальцы аккуратно пощипывали струны.
Генри порхающие по арфе руки показались очень красивыми. Он забыл про музыку, следя за ее руками. Точно две белые бабочки, такие изящные и трепетные! Даже страшно прикоснуться к ним, столь хрупкими они кажутся, и все же хочется их нежно гладить. Вещица завершилась громкими басовыми аккордами. Ну, вот и все. Когда перестала дрожать последняя струна, он сказал:
— Вы играете очень… очень аккуратно, Элизабет.
— О, я играю ноту за нотой, как они расположены, ответила она. — Я никогда не забываю, что композитор разбирался в своем деле лучше меня.
— Справедливо. И слушать вас — большое удовольствие. Утешительно знать, что все будет точно на своем месте, даже ноты. Вы избавились от несносной вольности, которую я замечал в игре некоторых девиц и молодых дам. Манера эта, конечно, мила, непосредственна, душевна, но разрешает небрежность, как уступку страсти. Да, с возрастом мне все больше нравится видеть именно то, чего я ожидал. Зыбкость только мешает. Случай утратил надо мной прежнюю власть. Я был глупцом, Элизабет. Я отправлялся в плавание за плаванием, ища нечто… да, пожалуй, нечто несуществующее. А теперь я утратил былые несбыточные желания, и если и не стал счастливее, то обрел тихое спокойствие.
— Как мудро и по-житейски умно, и чуточку цинично! — заметила она.
— Если тут есть мудрость, значит, мудрость — это жизненный опыт. И как я мог бы обходиться без житейского ума? Ну, а цинизм — всего лишь мох, который налипает на камень.
— Во всяком случае, это очень тонко замечено, — согласилась она. — Наверное, вы были знакомы со многими такими девицами и дамами?
— С какими девицами и дамами, Элизабет?
— Ну, с теми, кто играл плохо.
— А — а! Да, с некоторыми доводилось.
— И вы… вам… они нравились?
— Я терпел их, потому что они были хорошими знако — мыми моих хороших знакомых.
— И они в вас влюблялись? Я знаю, что спрашивать об этом не принято, но вы же мой кузен, почти мой… мой брат.
— Некоторые утверждали, что да… Но, подозреваю, их прельщали мои деньги.
— Не может быть! Но я вам сыграю еще. Теперь — печальную пиесу. «Господь дарит успокоенье душе усталой». Я считаю, что необходимо сочетать более легкую музыку с серьезной.
— Да, — сказал он. — Да — да, конечно.
И вновь ее пальцы принялись трудолюбиво пощипывать струны.
— Очень красиво и печально, — сказал Генри, когда Элизабет кончила. — Мне очень понравилось, но не кажется ли вам, Элизабет, не кажется ли вам, что шестую струну от того конца следовало бы… немного подтянуть?
— Ах, я ни за что на свете не позволю, чтобы ее трогали! — вскричала она. — Когда мы с папа покидали Англию, он пригласил человека… настройщика арф, и поручил ему привести ее в полный порядок. Я буду очень мучиться из — за папа, если арфу будут трогать. Он терпеть не мог, когда трогали вещи.
После этой вспышки они несколько минут сидели молча, а потом она умоляюще заглянула ему в глаза.
— Вы не сердитесь на меня из — за струны, кузен Генри? Просто у меня чувства очень глубокие! Что я могу с ними сделать?
— Нет, конечно, я не сержусь.
Она такая хрупкая и беспомощная, подумал он.
— И куда вы собираетесь поехать теперь, когда вы разбогатели, покрыли себя славой и осыпаны почестями?
— Не знаю. Я хочу жить в незыблемости и предугаданности.