– Триста за авторский лист и потиражные, – сказал я. – И вот вокруг фантаста сгущалась ночная тишина, за окном падали снежинки, в батареях пробулькивал пар…
– А что такое «авторский лист»? – спросил наставник.
Господи, какой же читатель не спросит у живого писателя об авторском листе? И какой писатель (живой писатель) знает толком, что это такое? Это знает кто-то там, в издательских и типографских шхерах…
– Двадцать четыре страницы на машинке, – сказал я. – И вот вокруг сгущалась ночная тишина, за окном падали снежинки, в батареях пробулькивал пар… И тут в затылок ему выстрелили мои подтяжки: резина не выдержала теплового перепада – лопнула… Не каждый человек герой. И когда тебе стреляют в затылок ночью, то сердце может не выдержать…
Наступила томительная пауза. Кто знает состояние рассказчика, у которого не получился рассказ или не прозвучал анекдот, тот меня поймет. Нет омерзительнее состояния.
За ночными, черными стеклами каюты смутно белел кильватерный след. Мерно качалось судно, мерно били копытами тысячи лошадиных сил. Мы мчались по восемнадцать миль в час.
– Ну-с, – сказал наставник и побарабанил пальцами по Уставу, – и кто виноват?
– Не знаю, – уныло сказал я. – Давайте переходить к делу… Итак, «обязанности вахтенного штурмана на ходу»? Или «звуковой сигнал парусного лоцманского судна в тумане»?
– Виноваты женщины! – твердо, без тени улыбки, сказал наставник. – Это они вас, очевидно, не любят. Потому вы не женаты, не знаете тайн детских одежек. И сами покупаете подтяжки. Виноваты женщины. И нечего вам было пугаться и драпать за океан. У вас какое образование?
– Высшее военно-морское штурманское.
– Будь оно неладно, это высшее образование! – сказал наставник, устраиваясь в кресле поудобнее и закуривая. Минуту назад он дал понять, что попытки увести его в сторону от дела обнаружены, разоблачены. Но он не собирался меня наказывать. Наоборот, начиная собственную «травлю», он приобщил меня к океану, который все шире разваливался, распространялся вокруг. Плевать он хотел на параграфы Устава. Его смутно беспокоило присутствие на судне штурмана-писателя. Теперь этот штурман-писатель был поставлен на свое место. Теперь можно было заняться «травлей» от души, по настроению, со вкусом. Ибо хорошо иногда иметь собеседника, который умеет слушать.
– Будь оно неладно, это высшее образование! Недавно пошла на него мода. И вот вызывают в пароходство морских волков – ветеранов флота, тех капитанов, на которых кит стоит, и намекают: пора вам, парнишки, подучиться. А парнишки сидят седые, войну отвоевавшие, все моря обнюхали. Я самым молодым оказался. Образование, конечно, у каждого есть, но, понимаете ли, среднее техническое. Считалось, у моряка главное не фундамент из высшей математики и химии, а – опыт. Каждый дурак понимает, что, чем выше образование, тем оно и лучше, но тут многое зависит от путей и методов. А нас единым чохом подвели под категорию пацанов, которые после десятого класса поступают в институт или, предположим, в университет. То есть должны мы сдавать вступительные экзамены по программе аттестата зрелости. Н у, народ подобрался, конечно, мужественный и к приказам привыкший: «Надо – значит, надо!» Все спокойно согласились на эти экзамены, потому что никто знать не знал, что они из себя представляют. Никогда не забуду, как мы на первое занятие подготовительных курсов сошлись и сели. Шуточки, думаем. Сейчас нам по тригонометрии пару вопросиков, по Евклидовой геометрии, по морской астрономии. Ждем, войдет в аудиторию наш коллега, моряк, которому больше нас повезло и он уже высшее образование получил, ну и поучит нас уму-разуму. Н-да, только входит девица лет двадцати двух и говорит:
– Прошу всех сесть за отдельные столы.
Мы рассаживаемся, хихикаем, оцениваем девицу, кто-то уже ей комплимент, кто-то на «Великолепную семерку» приглашает.
– Итак, товарищи аборигены, – говорит она, – прошу вас написать сочинение: «Образ Татьяны Лариной». Времени у нас с вами полтора академических часа.
Мы помолчали минут пять.
– У меня буфетчица есть Ларина, – говорит капитан дальнего плавания Згуридзе (между прочим, Герой Советского Союза).
– Не понимаю ваших шуток, – режет девица. – Начинайте, время идет!
Вы бы видели наши рожи! Как в тропический ураган попали, в «глазок бури».
Но кто-то еще дух не уронил, шутит дальше:
– Вот пускай Згуридзе и пишет про Ларину, если у него такая буфетчица есть, а у нас нет! Нам чего-нибудь ближе к суровым будням нашей действительности.
– Где и как вы учились? – спрашивает девица Згуридзе.
– По системе Дальтона.
– Не знаю такой системы, – говорит девица.
Тут все мы со смеху покатились, ибо половина по этой самой системе и училась, то есть один кто-нибудь, самый башковитый, за группу сдавал экзамен, за бригаду.
– Прекратите смех, – командует девица. – Мне пароходство за вас деньги платит, за то, что я вас учить буду, и каждая минута на счету. Прошу писать о Лариной.
Потом запахло, как в предбаннике, когда туда роту саперов загоняют сразу после учения. Народ мы, конечно, культурный, «Евгения Онегина», гм, читали, но… писать о Татьяне Лариной! И смех и грех! Первые признаки гипертонии у меня тогда появились – пульсация в висках… И знаете, что интересно… как вас – Виктор Викторович?
– Да, – сказал я, – Виктор Викторович.
– Про эту девицу мы потом узнали, что ее из детской школы выгнали. Не могла она с восьмиклассниками справиться. Безобразничали пацаны на ее уроках. Вот она и уволилась. С капитанами ей проще оказалось. Так нас скрутила! Чуть что – звонит начальнику пароходства. Или забудется и кричит: «Товарищ Булкин! Без родителей на следующее занятие не приходить!» А я, между прочим, родителей еще до войны похоронил. Дневники заставила нас завести. А у вас дневник есть? Я про настоящий говорю, про писательский…
– Нет. Так только, записная книжка, сюжеты там, наброски…
Теперь мы разговаривали с ним как два человека обыкновенных. Не было четвертого штурмана и капитана-наставника. Он, вероятно, почувствовал, что работать в рейсе я буду честно, без ожидания скидок на писательскую принадлежность. А я знал, что не получу этих скидок, и был рад этому, ибо нет ничего омерзительнее творческой командировки, даже если она не оформлена бумажкой, а просто существует в некоем ореоле вокруг тебя.
Наставник встал с кресла, прошел по холлу каюты, опуская шторы на окнах. На кормовой палубе шатались несколько рыбаков-пассажиров, глазели на нас. Потом открыл холодильник, вытащил чешское пиво.
– Знаете, Борис Константинович, – сказал я. – Писательство – не мужское дело. Чего-то не хватает. Когда-нибудь я попробую написать об этой недостаточности. Я не о том, что мужчина должен рисковать жизнью, витать в космосе, плавать, воевать, рубить уголь под землей или делать себе прививку чумы… Я о том, что в писательстве есть какая-то ограниченность, оно ведет к гибели, хотя приходишь к нему, спасаясь от нее…