— Итен, — начала она, — ты только на меня не сердись…
— За что, моя былинка?
— Понимаешь, она такая одинокая, и мне… словом, я пригласила Марджи к обеду.
— Ну что же.
— Так ты не сердишься?
— Да нет же, черт возьми!
— Не чертыхайся. Завтра Пасха.
— Ах, кстати. Почисть свои перышки. Мы завтра в четыре часа идем к Бейкерам.
— К ним домой?
— Да, мы приглашены к чаю.
— Мне придется идти в костюме, который я сшила для пасхальной службы.
— Прекрасно, лопушок.
— Так ты не сердишься за Марджи?
— Я тебя люблю, — сказал я.
И я в самом деле люблю ее. Очень люблю. И, помню, я тут же подумал, каким сукиным сыном может иногда быть человек.
С Вязовой улицы я свернул на дорожку, вымощенную щебнем, но посредине дорожки остановился и окинул взглядом старый дом. Я смотрел на него с особым чувством. Мой дом. Не Мэри, не отцовский, не Старого шкипера, а мой. Могу продать его, могу поджечь, а могу ничего с ним не делать.
Не успел я подняться на третью ступеньку, как дверь распахнулась и на меня обрушился Аллен с криком:
— А где «Пикс»? Ты принес «Пикс»?
— Нет, — сказал я. Но (чудо из чудес!) он не разразился воплями негодования и обиды и не стал призывать мать в свидетели, что я же ему обещал.
Он только горестно охнул и поплелся прочь.
— Добрый вечер, — сказал я его удаляющейся спине, и он остановился и повторил «Добрый вечер» так, как будто это было иностранное слово, которое он только что выучил.
Мэри вышла в кухню.
— Ты постригся, — сказала она. Любую перемену во мне она объясняет или температурой, или стрижкой.
— Нет, завитушка, я не стригся.
— А я тут совсем завертелась с приготовлениями.
— Приготовлениями?
— Я же тебе сказала, к обеду придет Марджи.
— Хорошо, но зачем такой тарарам?
— У нас уже сто лет не было гостей к обеду.
— Это верно. Что правда, то правда.
— Ты наденешь темный костюм?
— Нет, серый — Сивого мерина.
— А почему не темный?
— Помнется, а мне завтра идти в нем в церковь.
— Я утром могу отутюжить.
— Надену Сивого мерина, ни у кого в округе нет такого симпатичного костюма.
— Дети, — крикнула Мэри, — не смейте там ничего трогать! Я достала парадную посуду. Так не хочешь надеть темный?
— Не хочу.
— Марджи разрядится в пух и прах.
— Ей очень нравится Сивый мерин.
— Откуда ты знаешь?
— Она мне говорила.
— Выдумываешь.
— Она даже в газету писала об этом.
— Ну тебя. Смотри, будь с ней любезен.
— Я буду ухаживать за ней напропалую.
— Мне казалось, ты сам захочешь надеть темный — по случаю прихода Марджи.
— Послушай, травка, пять минут назад мне было совершенно все равно, какой костюм надевать — хоть вовсе никакого. Но ты устроила так, что я теперь просто должен надеть Сивого мерина.
— Назло мне?
— Вот именно.
Она горестно охнула, точно так же, как Аллен.
— Что у нас на обед? Я хочу подобрать галстук под цвет мясного блюда.
— Жареные цыплята. Не узнаешь по запаху?
— Узнаю, узнаю, Мэри, ты… — Но я не договорил. Стоит ли? Нельзя подавлять национальный инстинкт. Ее привлек день распродажи кур в гастрономическом магазине. Дешевле, чем у Марулло. Я не раз объяснял Мэри секрет этих распродаж в фирменных магазинах. Соблазнившись скидкой, вы входите в магазин, а там, глядишь, накупили кучу вещей уже без всякой скидки, просто так, заодно. Все это понимают, и все это делают.
Лекция, предназначенная для Мэри-медуницы, засохла на корню. Новый Итен Аллен Хоули идет в ногу с национальными увлечениями и по мере возможности обращает их себе на пользу.
Мэри сказала:
— Ты меня не обвинишь в вероломстве?
— Родная моя, какие доблести или прегрешения могут быть связаны с цыплятами?
— Понимаешь, уж очень у них дешево.
— Ты поступила мудро и хозяйственно.
— Тебе все шуточки.
У меня в комнате дожидался Аллен.
— Можно мне посмотреть твой меч храмовника?
— Пожалуйста. Он в стенном шкафу, в уголке.
Это он знал не хуже меня. Пока я разоблачался, он извлек кожаный футляр, вытащил меч из ножен, обнажив блестящий клинок, и в воинственной позе замер перед зеркалом.
— Как твое сочинение?
— Чего?
— Ты, вероятно, хотел сказать: «Я не расслышал, папа»?
— Я не расслышал, папа.
— Я спрашиваю, как твое сочинение?
— А, сочинение! Отлично!
— Значит, пишешь?
— Факт.
— Как ты сказал?
— Пишу, папа.
— Можешь и шляпу посмотреть. В круглой кожаной коробке, на полке. Перо что-то желтеет.
Я влез в большую старинную ванну на ножках в виде львиных лап. В те времена размерами не стеснялись, делали так, чтобы можно было разлечься с комфортом. Я тер тело щеткой, смывая с себя бакалейную лавку и все заботы дня, потом побрился в ванне, не глядя, пальцами ощупывая кожу. В этом, бесспорно, есть что-то римское и упадочное. Только причесываться я подошел к зеркалу. Давно уж я себя не видел. Можно каждый день бриться и при этом никогда себя не видеть, особенно если не очень к тому стремишься. Красота — она вся на поверхности, но есть и такая красота, которая идет изнутри. Я, если уж на то пошло, предпочитаю последнее. Не то чтобы у меня было очень уж некрасивое лицо, просто, по-моему, в нем нет ничего интересного. Я попробовал придать своему лицу разные выражения, но из этого ничего не вышло. Вместо гордого, или просветленного, или грозного, или лукавого лица на меня смотрела все та же физиономия, только гримасничающая на разные лады.
Пока я был в ванной, Аллен уже успел напялить на голову украшенную страусовым пером шляпу храмовника. Если и у меня в этой шляпе такой же дурацкий вид, придется перестать ходить на собрания ложи. Кожаная коробка валялась открытая на полу. Дно было обтянуто бархатом, с круглым горбом посередине, напоминавшим опрокинутую миску.
— Не знаю, можно ли отбелить пожелтевшее перо или придется покупать новое?