— Это нам не по карману. И далеко не все мальчики едут.

— Эх, были бы у нас деньги. — Он посмотрел на свои руки, лежавшие на коленях, и облизнул губы.

У Эллен, не отводившей от него взгляда, сузились зрачки.

Итен внимательно наблюдал за сыном.

— Это можно устроить, — сказал он.

— Что, папа?

— Можешь летом поработать в лавке.

— Как так — поработать?

— То есть ты хочешь знать, что тебе придется делать? Носить товар, расставлять его на полках, подметать пол, а может быть, если я увижу, что ты справляешься, — и с покупателями заниматься.

— Но я хочу ехать в лагерь.

— Ты и сто тысяч выиграть хочешь.

— Может, я получу премию за сочинение. Хоть в Вашингтон тогда поеду. Все-таки разнообразие после целого года учебы.

— Аллен! Существуют неизменные правила поведения, чести, вежливости — вообще всякого проявления себя вовне. Пора научить тебя считаться с ними хотя бы на словах. Возьму тебя в лавку, и будешь работать.

Мальчик поднял голову.

— Не имеешь права.

— Что, что такое?

— Закон о детском труде. До шестнадцати лет даже специального разрешения нельзя получить. Что ж, ты хочешь, чтобы я нарушал закон?

— По-твоему, значит, все дети, которые помогают родителям, наполовину рабы, наполовину преступники? — Гнев Итена был неприкрытым и беспощадным, как любовь. Аллен отвел глаза.

— Я этого не хотел сказать, папа.

— Надеюсь, что не хотел. И другой раз не скажешь. Тебе должно быть стыдно перед двадцатью поколениями Хоули и Алленов. Они все были достойными людьми. Когда-нибудь, может, и ты таким будешь.

— Да, папа. Можно, я пойду к себе, папа?

— Ступай.

Аллен медленно побрел к лестнице.

Как только за ним закрылась дверь, Эллен задрыгала ногами в воздухе. Но тут же выпрямилась и чинно, благонравно одернула юбку.

— Я читала речи Генри Клея. [24] Вот умел говорить.

— Еще бы.

— Ты помнишь эти речи?

— Не так уж хорошо, пожалуй. Я ведь их читал давно.

— Мне понравилось.

— Я бы сказал, это все же чтение не для школьниц.

— А мне очень понравилось.

Итен поднялся с кресла, преодолевая тяжесть долгого, утомительного дня.

В кухне он застал Мэри, сердитую и заплаканную.

— Я все слышала, — сказала она. — Ты просто сам не знаешь, что говоришь. Ведь он еще ребенок.

— Вот и хорошо, а то потом поздно будет, голубка моя.

— Пожалуйста, без голубок. Я не позволю тебе тиранить детей.

— Тиранить? О господи!

— Он еще ребенок. Что ты вдруг напал на него?

— Ничего, ему это на пользу.

— Не знаю, о какой пользе ты говоришь. Раздавил мальчика, как козявку.

— Ты не права, родная. Я просто хочу, чтобы он увидел жизнь, как она есть. А то у него складывается ложное представление о ней.

— А кто ты такой, чтобы судить о жизни?

Итен молча пошел к выходу.

— Куда ты?

— Подстригать газон.

— Но ведь ты же устал.

— Я уже отдохнул. — Он через плечо оглянулся на Мэри, стоявшую у двери в гостиную. — Трудно людям понять друг друга, — сказал он и на мгновение улыбнулся ей уже с порога.

Через минуту со двора донесся стрекот косилки, врезающейся в мягкую, густую траву.

Звук приблизился к двери и затих.

— Мэри, — позвал Итен, — Мэри, голубка, я люблю тебя. — И косилка снова застрекотала, энергично выравнивая разросшийся газон.

Глава XII

Марджи Янг-Хант была привлекательная женщина, начитанная, умная, настолько умная, что знала, когда и как маскировать свой ум. Ей не повезло с мужьями: один оказался слаб, второй еще слабее — умер. Романы давались ей не легко. Она их создавала сама, укрепляла шаткие позиции частыми телефонными звонками, письмами, поздравительными открытками, тщательно подстроенными случайными встречами. Она варила бульон больным и помнила все дни рождения. Этим она не давала людям забыть о себе.

Ни одна женщина в городе не заботилась так об отсутствии живота, о чистоте и гладкости кожи, белизне зубов, округлой линии подбородка. Львиную долю ее средств поглощал уход за ногтями и волосами, массаж, кремы и притирания. Женщины говорили: «Она гораздо старше, чем кажется».

Когда, несмотря на кремы, массаж и гимнастику, ее груди потеряли упругость, она заковала их в гибкую броню, и они торчали высоко и задорно, как прежде. Ее грим отнимал все больше времени и труда. Ее волосы обладали тем блеском, отливом и волнистой пышностью, которую обещает телевизионная реклама косметических фирм. Гуляя, обедая, танцуя с очередным кавалером, она была весела, остроумна, опутывала кавалера тонкой, но прочной сетью — и кто бы мог догадаться, как скучно ей в который уже раз пускать в ход испытанные приемы. После затраты некоторого времени и денег дело обычно кончалось постелью — если обстоятельства позволяли. А потом снова следовало закрепление позиций. Рано или поздно постель должна была послужить капканом, который, захлопнувшись, гарантировал бы ей покой и благополучие в будущем. Но намеченная добыча всякий раз ускользала из стеганой шелковой ловушки. Кавалеры все больше попадались женатые, хворые или чересчур осмотрительные. И никто лучше самой Марджи не знал, что время ее уже на исходе. Ей самой ее старинные карты не могли посулить ничего утешительного.

Марджи знала многих мужчин, и среди них были люди, угнетенные чувством вины, уязвленные в своем честолюбии или просто отчаявшиеся; оттого у нее постепенно выработалось чувство презрения к объекту, как у профессиональных истребителей паразитов. Таких людей нетрудно было пронять, действуя на их трусость или честолюбие. Они сами напрашивались на обман, и потому с ними она не испытывала торжества, а лишь нечто вроде брезгливой жалости. Это были ее друзья, ее сообщники. Из сострадания она даже не позволяла им обнаружить, что они для нее друзья. Она давала им лучшее, что в ней было, потому что они не требовали от нее ничего. И она держала в тайне свои отношения с ними, в глубине души сама себя не одобряя. Так было у нее с Дэнни Тейлором, так было с Альфио Марулло, с начальником полиции Стонуоллом Джексоном Смитом и с некоторыми другими. Они доверяли ей, а она — им, и тайный факт их существования был тем уголком, где она могла иногда отогреться и отдохнуть от притворства. Эти друзья разговаривали с ней откровенно и без страха, для них она была чем-то вроде андерсеновского колодца — слушателем внимательным, неосуждающим и безмолвным. У большинства людей есть скрытые пороки, у Марджи Янг-Хант была тщательно скрываемая добродетель. Может быть, именно в силу этого обстоятельства ей было известно больше, чем кому-либо о делах Нью-Бэйтауна и даже Уэссекского округа, и то, что она знала, так при ней и оставалось — должно было оставаться, ибо никакой выгоды для себя она из этого извлечь не могла. В других случаях у Марджи ничего даром не пропадало.