— Ты поступил очень дурно, сын мой… Сколько тебе лет?
— Тридцать, — ответил Марчелло.
— Ты прожил тридцать лет в грехе, — сказал священник тоном бухгалтера, объявляющего о пассиве бюджета. Помолчав, он заговорил снова: — Ты прожил тридцать лет как насекомое, а не человеческое существо.
Марчелло закусил губу. То, что священник изъяснялся столь фамильярно и так поспешно судил о нем, не выяснив всех подробностей, раздражало его, а мысль о власти над ним исповедника была для Марчелло неприемлема. И дело было не в том, что ему не нравился священник, возможно, порядочный человек, добросовестно отправлявший свои обязанности, или место, где он находился, или сам ритуал. Но тогда как в министерстве, где ему претило все, власть казалась ему очевидной и неоспоримой, здесь у него возникало инстинктивное желание сопротивляться. Тем не менее он с усилием произнес:
— Я совершил грехи… в том числе и самые тяжкие.
— Все?
Марчелло подумал: сейчас я скажу, что убил, и посмотрю, каково мне при этом будет. Он поколебался, но потом с небольшим усилием сумел произнести ясно и твердо:
— Да, все, я даже убил.
Священник вдруг воскликнул живо, но без негодования и удивления:
— Ты убил, и у тебя не возникло потребности исповедаться?
Марчелло подумал, что именно так и должен был отреагировать священник: никакого ужаса, никакого удивления, только положенное негодование, оттого что он не повинился вовремя в столь тяжком грехе. И он был благодарен священнику, как был бы благодарен комиссару полиции, который, услышав подобное признание, не стал бы терять времени на разговоры, а поспешил бы объявить о его аресте. Каждый, подумал Марчелло, должен играть свою роль, только так мир может выжить. Между тем он еще раз отметил, что, говоря о своей трагедии, не испытывает никаких особых чувств, и поразился этому безразличию, столь контрастирующему с глубоким смятением, пережитым при известии о получении анонимного письма. Он сказал спокойно:
— Я убил, когда мне было тринадцать лет… защищаясь… почти невольно.
— Расскажи, как все случилось.
Марчелло слегка изменил положение затекших коленей и заговорил:
Однажды утром, при выходе из гимназии, под одним предлогом ко мне подошел человек… я тогда мечтал иметь пистолет, не игрушечный, а настоящий… он пообещал мне пистолет, и тем самым ему удалось заставить меня сесть к нему в машину… он был шофером одной иностранки, и, пока хозяйка путешествовала за границей, машина бывала в его распоряжении целый день… я тогда ничего не понимал, поэтому, когда он сделал мне некоторые предложения, я даже не сообразил, в чем дело.
— Какие предложения?
Любовные, — сдержанно ответил Марчелло. — Я не знал, что такое любовь, ни нормальная, ни запретная, поэтому сел в машину, и он отвез меня на виллу своей хозяйки.
— И что там произошло?
— Ничего или почти ничего. Вначале он попытался приставать ко мне, но потом раскаялся и заставил меня пообещать, что впредь я не буду слушаться его, даже если он снова предложит мне поехать с ним.
— Что значит "почти ничего"? Он поцеловал тебя?
Нет, — ответил Марчелло, слегка удивленный, — он только обнял меня за талию, в коридоре.
— Продолжай.
Он, однако, предвидел, что не сможет меня забыть. И, действительно, на следующий день снова поджидал меня при выходе из гимназии и опять пообещал пистолет, а мне так хотелось иметь оружие, что я заставил его немного себя поупрашивать, а потом согласился сесть в машину.
— И куда он тебя отвез?
— Как и в первый раз, на виллу, к нему в комнату.
— И как он себя повел?
Марчелло рассказывал не спеша, тщательно подбирая слова и старательно их выговаривая. При этом он заметил, что, как обычно, ничего не чувствует. Ничего, за исключением леденящего чувства печали, которое было ему привычно, что бы он ни говорил или ни делал. Ничего не сказав по поводу услышанного, священник внезапно спросил:
— Ты уверен, что поведал всю правду?
— Да, конечно, — удивленно ответил Марчелло.
Знай, — продолжал священник с внезапным волнением, — если ты умалчиваешь о чем-либо или искажаешь истину, или хотя бы часть ее, то исповедь не имеет силы, и, кроме того, ты совершаешь святотатство. Что на самом деле произошло во второй раз между тобой и этим человеком?
— Но… то, что я сказал.
Не было ли между вами плотской связи? Он не прибегнул к насилию?
Итак, невольно подумал Марчелло, убийство было менее тяжким грехом, чем содомия. Он вновь подтвердил:
— Было лишь то, что я сказал.
Сдается, — продолжал неумолимый священник, — что ты убил человека, чтобы отомстить ему за то, что он тебе сделал.
— Он мне абсолютно ничего не сделал.
Священник замолчал, выслушав Марчелло с плохо скрытым недоверием.
А потом, — вдруг совершенно неожиданно спросил священник, — у тебя никогда не было половых отношений с мужчинами?
Нет, моя сексуальная жизнь была и продолжает оставаться совершенно нормальной.
— Что ты называешь "нормальной сексуальной жизнью"?
С этой точки зрения я такой же мужчина, как и все остальные. Впервые я познал женщину в доме терпимости, в семнадцать лет… и потом всегда имел дело только с женщинами.
— И это ты называешь "нормальной сексуальной жизнью?"
— Да, а что?
Но она тоже ненормальна, — победоносно заявил священник, — и тоже греховна. Тебе этого никогда не говорили, сын мой? Нормально — это жениться и иметь сношения с собственной женой с тем, чтобы произвести на свет потомство.
— Это я и собираюсь сделать, — сказал Марчелло.
Прекрасно, но этого недостаточно. Ты не можешь приблизится к алтарю с руками, запачканными кровью.
"Наконец-то", — невольно подумал Марчелло, которому в какой-то момент показалось, что священник забыл о главном предмете исповеди, и сказал как можно смиреннее:
— Скажите мне, что я должен сделать?
Ты должен покаяться, — ответил священник. — Только глубоким и искренним раскаянием ты можешь искупить причиненное тобою зло…
Я раскаялся, — задумчиво произнес Марчелло. — Если раскаяться — значит глубоко сожалеть о совершенных поступках, конечно же, я раскаялся.
Он хотел добавить: "Но такого раскаяния недостаточно… не могло быть достаточно", но сдержался. Священник сказал поспешно:
Мой долг предупредить тебя: если то, что ты сейчас говоришь, — неправда, мое отпущение грехов не будет иметь никакой силы. Знаешь, что тебя ждет, если ты обманываешь меня?
— Что?