– Ты, Вася, верь – я т-тебя до гроба!… С тобой то есть! – бормотал Синюшкин, умащиваясь в кабине. – Думал, к Вокзалихе ты подался… Не-е-т, смотрю!… Здесь сидишь… Во, думаю, – сидит здесь Вася… живой сидит… А слону легко к-клоуна носить? Он его на шее н-носит, да, Вася?

Блики от фонаря, размытые на залепленном мокрым снегом ветровом стекле, скользили по тощему лицу Степана. И будто впервые Василий увидел его. Он всматривался с неожиданным интересом, все ближе наклоняясь к Степану, как бы даже обнюхивая. Широкое во лбу и острое в подбородке, с запавшими глазами и жидкой щетиной на впалых щеках, с морщинистой уже кожей, лицо Степана было сейчас таким смиренным и тихо-радостным, непонятным и непривычным и в то же время как будто уже когда-то виденным, давным-давно. И это давнее пахло нагретой на солнце лесной земляникой и водой Ладожского озера, пахло детством.

– Чего смотришь, Вася? – спросил Степан, смущаясь пристального взгляда.

– Черт! И на кого ты мне похож оказался? – сказал Василий, теряя вместе с произносимыми словами необыкновенность видения. – Левей, левей башку! Ну! Тебе сказано!

Степан послушно отвернулся левее, блики опять пошли по его лицу, но было оно прежним, стертым, замызганным водкой и бессемейной жизнью.

– Где-то я тебя видал раньше, – сказал Василий, наполняясь разочарованием непонятно по какой причине.

– Вот и посидим, – радостно подхватил Степан. – Спа-ать завтра до обеда б-будем, да, Вася?… Вот, к примеру, я пью? Факт! Пью! Так?

– Ну, положим, факт.

– А вот, к примеру, почему?

– Дурак потому что. Чего припер? Звали тебя?

– Я с т-тобой до гроба!… А пью п-потому – д-девки меня не л-любят, – вразумительно объяснил Степан. – Р-робею я с ними, ясно?

– А ты не робей, – сказал Василий и засмеялся. – У меня зуб пролезает, зуб мудрости, потому и свербило. У тебя росли уже?

– Нет, – поразмышляв, сказал Степан.

– А ты на год старше. Верно, у таких, как ты, сыромятных, они и вовсе не образуются.

– Может быть, – согласился Степан. От водки, от приятного сидения вдвоем с Василием среди непогодной ночи, от ощущения равенства с ним после трудной работы в штольне Степану так хорошо стало на душе, что даже запелось. – «Враги сожгли родную хату, убили всю его семью», – едва слышно, в самой глубине груди завел Степан, чуть покачнувшись вперед, упираясь руками в стекло. – «Куда пойти теперь солдату, кому сказать печаль свою?…»

Он знал, что запелось хорошо, правильно, и тонким, почти женским голосом, полным скорби и сочувствия, продолжал:

– «Пошел солдат в глубоком горе на перекресток двух дорог, нашел солдат в широком поле травой поросший бугорок…»

Он слышал песню от геологов-москвичей, ее пели у костра. И много раз после того Степан пел ее про себя и никогда не решался завести вслух. А здесь само запелось. Он с тревожной радостью ощущал, что поет правильно, хорошо. Пел про могилу жены, Прасковьи, про то, как солдат пил из медной кружки «вино с печалью пополам», как светилась на груди солдата «медаль за город Будапешт». Степан так запелся, что забыл и про Василия, и вздрогнул, когда услышал злой голос.

– Кончай выть, угодник! Уеду я от вас всех! Уеду к чертовой матери! – сказал Василий, выбираясь из самосвала, и со страшной силой хлопнул за собой дверцу. Невмоготу ему стала Степанова тоска и беспросветность песни.

Степан ничего понять не успел, но вскоре задремал и проснулся, когда пришла Антонида Скобелева. Ей он опять начал рассказывать о слонах.

– Я в-вот все думаю, – говорил Степан. – С-слонам легко человека на шее носить? Ага, не з-знаешь?… Это как тебе на горб два кирпича, понятно?… -На этом Антонида прервала его, выпихнув из кабины самосвала в непогодную тьму проветриться.

– 8 -

На следующий день к вечеру Василий все же оказался в магазине Майки Вокзалихи в Подлесове. Когда Василий переступил порог, Майка от растерянности уронила совок с горохом на грязные доски пола за прилавком. Василий, задевая козырьком заломленной кепки потолок, привычно пробрался узким проходом к окну и сел на ящик с мылом.

«Не пьяный, вовсе не пьяный», – отметила Майка с тревогой. Трезвый Василий никогда ночевать у нее не оставался. Так же, впрочем, как и все прошлые ее любовники. «Две бутылки красного есть, – подумала Майка. – Да только ему совсем мало будет…» На работе Майка надевала под юбку лыжные штаны, потому что из щелей пола сильно поддувало. А самым привлекательным местом ее – она сама это знала – были коленки. И Майке всегда приходилось решать – или показывать коленки и мерзнуть, или скрывать коленки, но быть в тепле. Лицо же Майки было плоским, красным под дешевой пудрой и нахальным. И она знала о своей неприглядности, которую, правда, несколько скрашивало занимаемое Майкой место завмага.

– Чего молчишь, Васенька? – спросила Майка хриплым голосом. От одного только присутствия Василия она дурела. Нестерпимость греховного желания быстро доводила ее до полного безрассудства.

Василий не ответил, глядел на торчащее посреди пустого пространства здание клуба, на забор вокруг этого пустого пространства, на желтые стены больницы, на редкий снег, исчезающий в черной грязи, и на Степана Синюшкина, который не мог отыскать калитку в клубной загородке – ходил по кругу и щупал доски руками. Больше никого из людей видно не было: по воскресеньям подлесовцы сидели дома.

– Красненькое будешь? – спросила Майка, заметая горох в угол. – Да и закрываться уже можно… Ставни повесишь, а, Вася?

– Прошлый раз не было ни капли… Откуда выискала? – лениво спросил Василий. Говорить ему не хотелось, а про вино спросил он автоматически. Прошлый раз Майка божилась, что вина больше нет и не будет скоро. Божилась потому, что Василий тогда и так уж был пьян до крайности.

– Нашла… За ящик с тарой заваливши была бутылка, – соврала Майка и пошла в конторку снимать свои лыжные штаны. Она торопилась и потому попыталась стащить их, не снимая сапог, но резинки внизу штанин были тугие и через каблуки не лезли. – У-у-у… стервы! – шипела Майка сквозь зубы, держа ими подол юбки. – Вася, – позвала она, решив ускорить события. – Кинь крюк на дверь да помоги мне!

Василий не ответил, но затрещал ящиком, отыскивая в карманах спички. Майка решила, что Василий пошел закрывать дверь. И от волнения у Майки пересохло во рту.

Василий же сам не знал, как его занесло в Подлесово, в магазин. После вчерашней выпивки он не похмелился, хотя голова и зуб болели. В обед возле столовки случилась буза, но Василий в драку не полез, стоял и смотрел. И все его дружки решили, что Алафеев сильно заболел, ибо до драк он всегда был охотник.

Мысль бросить стройку химкомбината, уехать, начать новую, взрослую жизнь крепла в Василии.

– Оглох ты, что ли? – вспылила наконец Майка, появляясь из-за высокого прилавка. – Дверь закрой!