— Конечно, — сказала Мери, — давно пора. Работа — не бей лежачего.
Фей засмеялась:
— Берегла.
Произошедшая в них перемена поразила Тода. Они вдруг сделались прожженными.
— Для этого сопляка, для Эрла? Возьмись за ум, девочка, хватит путаться с шантрапой. Пускай его лошадь возит, он же ковбой, верно?
Они пронзительно рассмеялись и, обнявшись, ушли в ванную.
Тоду показалось, что он понял этот внезапный переход на жаргон. Так они чувствовали себя искушенными, трезвыми, более готовыми к серьезным трудностям жизни.
Он постучался в ванную.
— А вам что нужно? — спросила Фей.
— Слушай, девочка, — сказал он, пытаясь им подражать. — Зачем тебе на панель? Деньги я достану.
— Ну да? Нет, спасибочко, — отозвалась Фей.
— Ну послушай… — начал было он.
— Иди гуляй, — крикнула Мери.
17
В день похорон Гарри Тод напился. Фей он не видел с тех пор, как она договорилась с Мери Доув, но он знал, что наверняка увидит ее в похоронном бюро, и хотел набраться храбрости, чтобы сцепиться с ней. Пить он начал со второго завтрака. К концу дня, когда он пришел в похоронное бюро Холсена, храбрость в нем уже перегорела и превратилась в злобу.
Гарри лежал в своем ящике, дожидаясь, когда его выкатят для обозрения в примыкающую к салону часовню. Гроб был открыт, и старик лежал довольно уютно. До подмышек он был укрыт кремовым атласным покрывалом, отогнутым сверху, чтобы видна была его богатая подкладка. Голова лежала на крохотной кружевной подушке. На нем был смокинг — по крайней мере, виднелась крахмальная рубашка со стоячим воротником и черный галстук-бабочка. Лицо его было свежевыбрито, брови выщипаны, щеки и губы подкрашены. Он выглядел как ведущий в труппе «негритянских менестрелей».
Тод склонил голову, как бы в безмолвной молитве, и в это время услышал, что кто-то вошел. Он узнал голос миссис Джонсон и осторожно обернулся. Поймав ее взгляд, он кивнул, но она не ответила. Она была поглощена разговором с мужчиной в плохо скроенном фраке.
— Это вопрос принципа, — выговаривала она. — В вашей смете сказано: бронза. А ручки не бронзовые, и вы это знаете.
— Но я спрашивал мисс Гринер, — скулил мужчина. — Она сказала — хорошо.
— Не имеет значения. Я вам удивляюсь — чтобы выгадать несколько долларов, всучиваете бедной девочке дешевые ручки из желтой меди.
Тод не стал дожидаться его ответа. Он увидел Фей, которая прошла мимо двери, опираясь на руку одной из сестер Ли. Когда он догнал ее, он не знал, что сказать. Она неверное истолковала его волнение и растрогалась. И даже всплакнула ради него.
Никогда еще она не была такой красивой. На ней было новое, облегающее черное платье, и ее белые волосы были собраны блестящим узлом под соломенной шляпой. Кружевной платочек то и дело вспархивал к глазам. А у него в голове вертелось одно — что экипировку свою она заработала на спине.
Ей стало неловко под его взглядом, и она пошла прочь. Он поймал ее за руку.
— Могу я поговорить с вами минуту наедине?
Мисс Ли поняла намек и скрылась.
— В чем дело? — спросила Фей.
— Не здесь, — прошептав он, заговорщицким тоном пытаясь прикрыть свою нерешительность.
Он повел ее по коридору и вскоре нашел пустой выставочный зал. На стенах висели в рамках фотографии выдающихся похорон, а на столиках и маленьких стендах разместились образчики гробовых материалов, макеты надгробий и мавзолеев.
Не зная, с чего начать, он стал утрировать свою застенчивость, прикидываясь безобидным болваном.
Она улыбнулась и почти оттаяла.
— Ну говори, глупая дылда.
— Поцеловать…
— Конечно, птенчик, — рассмеялась она, — только не мни. — Они поцеловались.
Она хотела высвободиться, но он ее не отпускал. Ей надоело, и она потребовала объяснения. Он ломал голову, пытаясь найти довод. Хотя искать ему надо было не в голове.
Она поникла и клонилась к нему — но не от усталости. Так — он видел это — никнут в летний день молодые березы, опившись солнцем.
— Нализался, — сказала она, отталкивая его.
— Ну, подожди, — умолял он.
— Пусти, свинья.
Даже в ярости она была прекрасна. Объяснялось это тем, что красота ее была биологической, как у дерева, а не производным ее ума или души. Поэтому даже проституция, наверное, не могла разрушить ее — а только старость, увечье или болезнь.
Еще минута, и она закричит: «Помогите». Надо было что-то говорить. Эстетического довода она не поймет — а какими ценностями он может обосновать моральный? Экономический тоже не годится. Проституция определенно прибыльна. Тридцать долларов за сеанс; половина — ей. Скажем, десять гостей в неделю.
Она лягнула его в голень, но он не отпускал. Вдруг он начал говорить. Он нашел довод. Болезнь разрушит ее красоту. Он лаял, как лектор ХАМЛа [62] по половой гигиене.
Она прекратила сопротивление и всхлипывала, потупив лицо. Когда аргументы иссякли, он отпустил ее руки, и она выскочила из комнаты. Он ощупью добрался до резного мраморного гроба.
Он все еще сидел на нем, когда в комнату вошел молодой человек в черном пиджаке и полосатых серых брюках.
— Вы — на похороны Гринера?
Тод встал и неопределенно кивнул.
— Служба начинается, — сказал молодой человек, доставая из покрытого атласом гробика пыльную тряпку.
Тод наблюдал, как он ходит по залу, обтирая экспонаты.
— Служба, наверное, началась, — повторил молодой человек, махнув рукой в сторону двери.
На этот раз Тод понял и ушел. Единственный выход, который ему удалось найти, вел через часовню. Стоило ему появиться, как его перехватила миссис Джонсон и направила к скамье. Ему очень хотелось улизнуть, но сделать это без скандала было невозможно.
Фей сидела в переднем ряду, напротив кафедры. Ее соседями были с одной стороны сестры Ли, а с другой — Мери Доув и Эйб Кьюсик. Позади, заняв рядов шесть, расположились обитатели Бердача. В седьмом одиноко сидел Тод. За ним шло несколько пустых рядов, а еще дальше расселись мужчины и женщины, выглядевшие здесь очень неуместно.
Он отвернулся, чтобы не видеть вздрагивающих плеч Фей, и осмотрел публику в задних рядах. Порода была ему известна. Хотя сами не факельщики, они будут бежать за поджигателями и делать много шуму. Они пришли на панихиду в надежде на какой-нибудь драматический инцидент, надеясь, что хотя бы одного из присутствующих в истерике уведут из часовни. Тоду казалось, что они глазеют на него с выражением едкой, злотворной скуки, колеблющейся где - то на грани бесчинства. Когда они начали перешептываться, он повернулся вполоборота и продолжал следить за ними исподтишка.