В шестьдесят первом он вернулся домой в Миссури с карманами, набитыми золотыми самородками, женился на Фиби Андерсон и повез ее на пароходе, а потом на фургоне через всю Панаму в Сан-Франциско – новую, расположенную на величественных холмах столицу старателей-миллионеров, там купил ей просторный особняк, рядом с Золотыми воротами, на неоглядном туманном побережье Тихого океана.
Он владел обширными лесными угодьями, множеством ранчо, выращивал домашний скот, беговых лошадей, вел разведку на золото в Мексике, на его шахтах, в имениях трудились пять тысяч человек, он отважно заключал безумные сделки, терял на своих шахтах целые состояния, возвращал их, любил поиграть в покер по сто баксов за фишку, никогда не выходил из дома без мешочка со звеневшими золотыми, чтобы помочь старым друзьям, оказавшимся на мели, он умер в Вашингтоне,
сенатор
этот необработанный бриллиант, похотливый, любимый всеми белобородый старик с большим, как клюв, носом и с глазами ястреба-перепелятника, как и подобает первопроходцу по неизведанным тропам, с нависшими рыжими бровями, прикрытыми широкими, опущенными полями черной мягкой фетровой шляпы
старомодный ветеран-консерватор
Миссис Херст родила мальчика в шестьдесят третьем.
Разве плохо для единственного сына?
Херсты с ума сходили от своего мальчишки;
этот высокий долговязый молодой человек с серьезными глазами упрямый и своенравный, рос среди слуг и наемных рабочих, он пользовался абсолютным доверием прислуги, надсмотрщиков, прихлебателей и старых пансионеров; бабушка с дедушкой сильно его баловали, и он всегда делал все, что хотел. «Сынок миссис Херст должен иметь все самое лучшее» – таков был девиз в семье.
В ней никогда не ощущалось нехватки в золотых самородках, двадцатидолларовых золотых монетах, больших серебряных монетах, достоинством в один доллар.
У мальчика было мало друзей для игр; он был слишком богатым и не ладил с другими детьми, где правила демократии в те дни в Сан-Франциско обычно устанавливались грубой физической расправой. Он был слишком робким, слишком высокомерным, таких там не любили.
Его мать это совсем не волновало, она всегда могла ему нанять сверстников для игр за мороженое, заморские конфетки, дорогие игрушки, пони, фейерверки, которые можно было зажечь в любую минуту. Но таких друзей, которые продавались матери, он презирал, он страстно желал попасть в компанию других, неподкупных.
Он был большим любителем всевозможных грубых шуток, обожал подшучивать над взрослыми. Когда открывался новый «Палас-отель», где устраивался большой прием в честь генерала Гранта, он с друзьями забросал птичьим пометом стеклянную крышу над внутренним двориком к великому изумлению больших шишек и чванливых чинов, стоявших внизу.
Куда бы ни направлялась чета Херстов, деньги всегда обеспечивали им достойный королевский прием, в поездках на юг и на север по Калифорнийскому побережью, в Неваде и Мексике,
во дворце Порфирио Диаса; [34]
старик всегда жил на виду, он запросто общался как с бедняками, так и с богачами, бродил по шахтам, где было похуже ада, пробирался по давно не хоженным тропам на спине смирного нагруженного мула. Всю свою жизнь мальчик миссис Херст страстно мечтал о такой жизни, о таком внешнем мире, мире, закрытом для него пеленой миллионов;
у этого мальчика были хорошие мозги, он не жаловался на аппетит, у него была властная воля, но он так никогда и не смог выпустить из рук позолоченные помочи;
его приключениями стали изобретательные проделки.
Его послали учиться в пансион Сент-Пол, в Конкорд, штат Нью-Гэмпшир. Но его проказы вызвали там бурю негодования. Его исключили.
Он учился дома, а потом поехал продолжать образование в Гарварде, где вызвал дикий ажиотаж как бизнес-менеджер сатирического журнала «Памфлет», зарекомендовал себя блестящим заводилой. Сам много не пил, всегда отличался мягкими манерами, чаще молчал; однако заставлял пить других, платил за выпивку, покупал фейерверки, чтобы отпраздновать с размахом вступление в должность президента Стивена Кливленда, нанимал духовые оркестры,
покупал пирожные которые швырял в актеров из ложи в театре «Олд Ховард»,
хлопушки, чтобы задувать свечи в фонарях омнибусов,
шампанское для хористок.
Вначале его временно исключили из Гарвардского университета, а потом и насовсем, как говорят, за то, что он послал каждому из профессоров по ночному горшку с аккуратно выгравированным на нем портретом владельца.
Он поехал в Нью-Йорк. Он сходил с ума по газетам. Он и прежде, в Бостоне, любил слоняться по редакциям газет. В Нью-Йорке он целиком увлекся идеей новой журналистики, проповедуемой Пулитцером. Он не хотел стать писателем, он хотел быть журналистом. (Журналисты составляли неотьемлемую часть того мира с пока еще размытыми для него контурами, мира, который он хотел разглядеть пояснее, почетче, мир реальной жизни, которую он видел искаженной туманом миллионов отца, грубый, неокультуренный мир американской демократии.)
Сын миссис Херст станет журналистом и демократом. (Журналисты видели, слышали, ели, пили, прикасались ко всему своими руками, ездили на лошадях, шутили, ребячились, общались с настоящими реальными, не выдуманными людьми, их с удовольствием обслуживали проститутки, – вот это, я понимаю, житуха!)
Он вернулся домой в Калифорнию, этот молодой человек с мягкими манерами и серьезными глазами
одетый по последней лондонской моде.
Отец спросил его, чем он хочет заняться в жизни, и он ответил, что хочет издавать «Икзэминер», эту дышащую на ладан газетенку в Сан-Франциско, которую его отцу отписали за большой долг. Старик никак не мог взять в толк, зачем его отпрыск вдруг захотел заполучить в руки именно этот грязный листок, а не, скажем, золотоносную шахту или большое ранчо, но сын миссис Херст всегда делал то, что хотел.
В один прекрасный день в редакции газетенки «Икзэминер» появился молодой Херст и все перевернул вверх дном. У него был тонкий нюх на блестящих талантливых молодых людей, он умел искусно соотносить свой похотливый зуд, свои страстные желания с похотью и завистливыми желаниями простых мужчин и женщин, обитающих на дне жизни без цента в кармане, тех кто не вылазит из трущоб, видит только проституток, притоны, где торгуют наркотиками, грабежи, разборки; но этого ему вполне достаточно и он, возвращаясь в верхнюю часть города, авторитетно заявляет, что знает жизнь рабочих кварталов;
таков самый низкий общий знаменатель;
та унавоженная почва, на которой можно взращивать свою карьеру,
гниль демократии.
И вот из всего этого, из этого зловония, выросла газетная империя. (Может быть, он мнил себя молодым Юлием Цезарем, разбрасываясь миллионами, срывая привычные символы и разрушая прочные традиции, строя рожи облаченным в тоги привилегированным аристократам, чопорным надменным шишкам, восседавшим в роскошных офисах; бросая вызов монополии;