По-видимому, ему это кажется. Рев вдруг перешел в тихую песенку с легко запоминающимся мотивчиком. Да, все в порядке. Двигатель работает хорошо, стабильно, как на больших старых бомбардировщиках. Он очнулся. Его рвало. Нянечка держала перед ним таз.
Когда он снова очнулся – ради Бога, не нужно больше эфира, он его не переносит! – то увидал перед собой цветы. Рядом с его койкой стояла Глэдис с громадным букетом душистого горошка. У нее был унылый вид.
– Хелло, Глэд, как поживаешь, девочка?
– Ах, Чарли, я так переволновалась! Как ты себя чувствуешь? Какое безрассудство, Чарли! Человек твоего положения не имеет права лично испытывать самолеты, рисковать своей жизнью… Никак не пойму, почему ты не поручаешь заниматься этим людям, которые должны это делать?
Чарли хотел ее спросить кое о чем. Его что-то сильно тревожило.
– Как там дети, все в порядке?
– Уэтли ободрал колено, боюсь, что у него температура. Я позвонила доктору Томпсону. Не думаю, что это серьезно. Обойдется.
– Что с Билли Чернаком, он в порядке?
Губы у Глэдис задрожали.
– Да-да, все хорошо, – ответила она, явно стараясь перевести разговор на другую тему. – Насколько я понимаю, о нашем обеде с танцами теперь и говорить не приходится… Должны были приехать Форды.
– Почему же, черт возьми! Твой благоверный может присутствовать там и на кресле-каталке. Они наверняка обрядили меня в смирительную рубашку, да? Кажется, я сломал себе несколько ребер.
Глэдис кивнула. Тонкие губы ее были плотно сжаты. Вдруг она расплакалась.
В палату вошла сестра.
– Ну что с вами, миссис Андерсон, нельзя так расстраиваться, – упрекнула она ее.
Чарли только обрадовался, когда Глэдис наконец ушла. Они остались вдвоем с медсестрой.
– Послушай, сестричка, приведи-ка ко мне доктора, слышишь? Скажи ему, что я прекрасно себя чувствую и хочу удостовериться в размерах причиненного нам ущерба.
– Ах, мистер Андерсон, вам сейчас нельзя ни о чем думать.
– Знаю. Попросите миссис Андерсон связаться с моим офисом.
– Но ведь сегодня воскресенье, мистер Андерсон. Внизу немало людей ожидают встречи с вами, но, кажется, доктор до сих пор никого не впускает.
Сестра была миловидная девушка, у нее юное, свежее личико, и говорит она с легким шотландским акцентом.
– Вы, наверное, канадка, могу побиться об заклад, – сказал Чарли.
– Да, вы правы, – ответила она.
– Однажды я был знаком с одной канадской медсестрой. Отличная была девушка. Если бы я не был тогда таким дураком, наверняка женился бы на ней.
Вошел врач, круглолицый полный обходительный человек с услужливо-предупредительными манерами, как у метрдотеля в ресторане большой гостиницы.
– Послушайте, доктор, неужели моя нога должна так сильно болеть?
– Видите ли, мы пока ее еще не вправили. Вы пытались испортить одно легкое, но, по-видимому, вам это не удалось. Нужно еще извлечь несколько осколков раздробленного ребра.
– Надеюсь, не из легкого…
– К счастью, нет.
– Но почему в таком случае нельзя одновременно заняться и ногой?
– Видите ли, мы сейчас ждем доктора Робертса из Нью-Йорка… Этого требует миссис Андерсон. Мы, конечно, все очень этому рады, так как этот врач – знаменитость в своей области. Необходимо сделать еще одну небольшую операцию.
Когда его привезли в палату после второй операции, ему сообщили, что Билл Чернак умер. У него после падения был раздроблен череп.
Чарли пролежал в больнице три месяца с загипсованной ногой, подвешенной к железной раме. Сломанные ребра заживали быстро, но с дыханием у него все еще были проблемы. Глэдис оплатила все счета и приходила к нему каждый день, хотя бы на минутку. Она постоянно куда-то торопилась и о чем-то сильно беспокоилась. Ему пришлось дать доверенность своему адвокату Mo Фрэнку, и тот пару раз приходил к нему, чтобы обсудить кое-какие дела. Чарли, конечно, не мог подолгу разговаривать из-за постоянной сильной боли в ноге.
Ему больше нравилось, когда его навещала Глэдис с Уэтли. Их сыну было уже три годика, и, кажется, ему очень нравилось в больнице. Ему нравилось наблюдать за действиями сестры, которая подвешивала разные грузики к его задранной ноге.
– Посмотри, папа похож на аэроплан, – так прокомментировал он ситуацию.
У мальчика были курчавые волосы, а носик начинал задираться вверх, как и у него, Чарли.
Маргерит была еще слишком маленькой, и общаться с ней было не так забавно, как с Уэтли. Однажды, когда няня принесла ее к отцу, малышку так напугала эта страшная металлическая рама, что ее, вовсю ревущую, пришлось тут же отправить домой. Больше Глэдис не разрешала привозить ее к нему. Чарли часто ссорился с Глэдис из-за редких приходов к нему Уэтли, но она стояла на своем – мол, ребенок не должен запомнить на всю жизнь такую прискорбную картину: его папа на больничной койке.
– Но, послушай, Глэдис, у него впереди еще столько времени, что он наверняка обо всем этом забудет, стоит мне только выйти отсюда.
Глэдис ничего не ответила, только поджала губы. Когда она ушла, Чарли уже не испытывал к ней ничего другого, кроме ненависти, и только удивлялся, как это у них вообще родились дети.
Видимо, все вокруг считали, что он останется калекой на всю жизнь, хотя ему становилось лучше, и все же только зимой его выписали, и он отправился домой на костылях.
Он все еще испытывал проблемы с дыханием, наверное, виноваты тут были нервы. Он ковылял на костылях по своему дому, и тот показался ему каким-то чужим. Глэдис сменила интерьер во всех комнатах, и теперь у них были другие слуги. Чарли все чаще казалось, что это не его дом. Ему нравился только массаж, который ему делали три раза в неделю. Он все время играл с детьми и разговаривал с мисс Джервис, их строгой престарелой гувернанткой-англичанкой. После того как детей укладывали спать, сидел в гостиной, пил виски с содовой и чувствовал, как ему не по себе, как напряжены его нервы. К тому же он толстел, черт побери! Глэдис по-прежнему была холодной и равнодушной – даже когда с ним случались припадки ярости и он ругал ее почем зря, она молча смотрела на него с той же отчужденностью, а на ее лице с тщательно нанесенным макияжем было написано явное отвращение к нему. Она часто приглашала к себе гостей, вовсю веселилась с ними, а отсутствие его, Чарли, объясняла тем, что он плохо себя чувствует и не может выйти к ним.
Он все чаще ощущал себя бедным родственником в собственном доме. Однажды, когда к ним приехала чета Фаррелов, он все же надел смокинг и приковылял на костылях, чтобы с ними пообедать. Однако для него не было загодя приготовлено место за столом, и все смотрели на него, как на невесть откуда явившееся привидение.
– Ну, молодец! – заорал Фаррел своим лающим голосом. – Я сам собирался подняться к тебе после обеда, выпить с тобой.