Почти всех основных персонажей «42 параллели» сопровождает лейтмотивная черта или фраза: голубые глаза и мальчишеская улыбка Мурхауза, любимая поговорка дяди Тима: «Не человек виноват, а система», его напутствие: «Смотри, не продайся сукиному отродью», сопровождающее Мака на протяжении всей книги. Недоуменная растерянность Чарли Андерсона, «не знающего, что с собой делать», в ожидании, пока все вокруг «полетит вверх тормашками». Нудное хныканье отца Мака: «Я чувствую себя побитой дворнягой», которое еще раз возникает в сознании обманутого Чарли Андерсона, как лейтмотивное ощущение маленького угнетенного человека.
Второй план – это портреты. Подчеркивая реальность и жизненность художественного вымысла, рядом с вымышленными героями становятся девять всем известных в Америке исторических героев, девять «властителей дум», людей-стандартов. Памятники дельцам (стандарт для Мурхауза) поданы так, что иной портрет (например, Брайана, Карнеги) становится памфлетом, разоблачает репутации, срывает окутывающий их покров иллюзий и лжи. С другой стороны, портреты Дебса и Лафоллета идеализированы. Дос Пассос как бы смотрит на них глазами того «маленького человека» – Мака, Чарли Андерсона, интересы которого они защищают. Наконец, Большой Билл, оставаясь образцом для Мака, в то же время герой основного повествования; биография Большого Билла подкрепляет фактами и комментирует его живой облик, данный в сцене голдфилдского митинга.
Насколько продуманы выбор и расположение всех девяти портретов, показывают следующие беглые сопоставления:
– Дядя Тим учит Мака азбуке расплывчатого социализма – и где-то рядом фигура Дебса;
– Мак тянется к учебе – и рядом силуэт гениального самоучки Бербанка;
– Мака увлекает революционная волна – и на самом гребне ее портрет Большого Билла;
– Мурхауз упорно расчищает себе место под солнцем – и вот в зеркале портретов Брайана и Кейта показана жизнь карьериста и жизнь дельца и как предостережение – электрическая кобыла, обезьяний процесс и тревожный взгляд Кейта;
– Мурхауз добился своего: работая над укреплением мира в промышленности, он работает на завтрашнюю войну, – и рядом портрет Карнеги разоблачает всю внутреннюю лживость этого стального короля, на доходы с кровавых заводов Хемстеда, на военные сверхприбыли насаждающего науку и мир «всегда, но только не во время войны»;
– Мурхауз стал видным приказчиком капитала, его цель – добиться сотрудничества всех сил нации для ведения войны, которая уже стала фактом, – и вот портреты Эдисона и Штейнмеца показывают науку на службе капитала;
– Одурманенные и одураченные чарли андерсоны едут пушечным мясом на фронт, – а за их спиною остается упрямая, негнущаяся и слепая в своем честном упорстве фигура Лафоллета, который разоблачает обман и угар милитаризма.
Для каждого из этих портретов Дос Пассос находит свою манеру и тон: обстоятельность для Эдисона; жалостливое сочувствие к честным мечтателям Дебсу и Лафоллету; чисто стихотворная, ритмическая чеканка портрета Карнеги, завершенного убийственной концовкой; теплые, товарищеские интонации для Большого Билла и Бербанка; бичующая ирония для Брайана – все это служит как для внутренней характеристики изображаемых лиц, так и для уяснения общего замысла книги.
В своей трилогии Дос Пассос хочет дать своего рода калейдоскопическую летопись Америки начала XX века, и вот, разрушая оставшиеся грани между действительностью и выдумкой, подают свой голос Новости дня: газетная сенсация – властитель если не дум, то инстинктов, импульсов среднего американца. Новости дня – крайне расчетливый и субъективный подбор объективной документации периода от начала века до империалистической воины. Это, во-первых, точные социально-хронологические и географические рамки событий, а во-вторых, текучий и эфемерный злободневный фон. Первые – это опять-таки своего рода внутренний комментарий автора. В книге теснятся чуждые люди и события, и вот Новости дня напоминают американскому читателю, кто был профессор Феррер, каким путем была добыта Рузвельтом Панама, кто был Диас; через общеизвестное событие или популярную песенку дают точную локализацию во времени и т. п. Дос Пассос явно хотел дать такой внутренний комментарий, но зная, что всякого рода исторические и географические справочники – настольная книга американца, он мог ограничиваться намеками. Для читателя русского эти намеки приходится раскрывать.
Что касается фона – бытовой детали, газетной сенсации, малоизвестной песенки, – то по самой злободневности своей они обречены на забвение. Они вполне уместны, они дают ощущение пестроты и мелькания современной жизни, но, осмысляя в них все типическое, так же излишне объяснять все «на все сто процентов», как бесцельно было бы обязывать американца прочесть весь пестрый материал, заполняющий тридцать, пятьдесят, сто страниц его ежедневной газеты.
И, наконец, последний, четвертый план сметает все внутренние противоречия между самим автором и его книгой. Это лирический дневник Дос Пассоса, своего рода камера-обскура [204] памяти, выхватывающая своим лучом какие-то узловые точки на темном экране прошлого. Это ряд предельно интимных, намеренно завуалированных моментальных снимков сознания.
Автобиографичность Камер-обскур несомненна; больше того, они отражают все решающие, переломные моменты, упомянутые в очень скупой автобиографии Дос Пассоса. В самом деле, достаточно сравнить то, что пишет Дос Пассос о своем деде: «Отец моего отца был португальцем и иммигрировал в Америку с острова Мадейры. Он был сапожник и шил, как говорят, прекрасные башмаки. По-видимому, он был революционером, но к какому принадлежал направлению – я не знаю. Хорошо говорить по-английски он так и не научился», – с беглым наброском деда-португальца в Камере-обскуре (15); и далее: «Мой отец, занимавшийся вначале частной адвокатской практикой, а затем вступивший в коллегию, зарабатывал большие деньги, которые он весьма рассудительно тратил быстрее, чем добывал», – и Он – отец – в Камерах-обскурах (2), (4), (16).
«…По целому ряду причин, – вспоминает Дос Пассос, – я вырос вдали от семьи. Мать всю жизнь располагала крайне ограниченными средствами… Но еще совсем маленьким ребенком я прожил некоторое время в Европе», – и фигура Ее – матери – в Камерах-обскурах (1), (2), (3), (4), (16), и Европа в Камерах-обскурах (1), (5), (6), (18).
«…Позднее я жил довольно долго в одном из самых захолустных округов Виргинии… Трудно найти на земном шаре место более далекое от всяких исторических событий, чем Уэстморленд, где я провел предвоенные годы, выращивая овощи для нашего стола», – ср. Камеры-обскуры (9) и (21). «Ребенком я побывал также в Вашингтоне» – Камеры-обскуры (10), (12), (13). «С восьми лет я стал читать все, что попадалось под руку… Больше всего я любил многотомные повести и морские приключения. Я твердо решил, что, когда вырасту, стану непременно капитаном морского корабля или по крайней мере матросом», – Камера-обскура (19).