На противоположном конце длинного ряда коек Фюзелли заметил кучку людей, которые, казалось, все смотрели на один и тот же предмет. Он направился туда, накинув куртку на одно плечо, чтобы посмотреть, в чем дело. Сквозь стук дождя он услышал тонкий голос:

– Все равно, сержант, я болен. Я не могу встать.

– Парень помешался, – сказал кто-то рядом с Фюзелли, отходя.

– Вставайте сию минуту! – орал сержант.

Он стоял над койкой, на которой из-под вороха одеял выглядывало белое как мел лицо Стоктона. Зубы у юноши были стиснуты, а глаза округлились и выкатились, точно от страха.

– Сию минуту вылезайте из постели! – прорычал сержант.

Юноша молчал; его бледные щеки тряслись.

– Что за черт с ним?

– Почему вы просто не вытащите его сами, сержант?

– Эй вы, вылезайте из постели сию минуту! – снова закричал сержант, не обращая внимания на замечания.

Люди, собравшиеся вокруг, разошлись. Фюзелли, точно прикованный, наблюдал издали.

– Ладно, тогда я позову лейтенанта. За такое неповиновение – под суд! Мартон и Морисон, караульте этого человека.

Юноша тихо лежал под своим одеялом. Он закрыл глаза. По тому, как одеяло поднималось и опускалось на его груди, было видно, что он тяжело дышит.

– Послушай, Стоктон, почему ты не встаешь, дурень этакий? – спросил Фюзелли. – Ведь не можешь же ты идти против всей армии.

Юноша не отвечал.

Фюзелли отошел.

– Свихнулся малый, – пробормотал он.

Лейтенант, плотный краснолицый человек, вошел, отдуваясь, в сопровождении высокого сержанта. Он остановился и стряхнул воду со своей походной фуражки. Дождь не прекращал своей оглушительной дроби по крыше.

– Послушайте, вы больны? Если больны, так доложите, – сказал лейтенант деланно ласковым голосом.

Юноша тупо посмотрел на него и не ответил.

– Вы должны стать во фронт, когда с вами говорит офицер.

– Я не встану, – раздался тонкий голос.

Красное лицо офицера сделалось багровым.

– Сержант, что с этим человеком? – спросил он свирепым голосом.

– Я ничего не могу поделать с ним, лейтенант! Думаю, что он помешался.

– Безобразие… неповиновение начальству… Вы арестованы, слышите? – закричал офицер по направлению к койке.

Ответа не было. Дождь отчаянно стучал по крыше.

– Отправьте его на гауптвахту, хотя бы пришлось употребить силу! – выпалил лейтенант; он зашагал к двери. – И составьте немедленно донесение в военно-полевой суд.

Дверь захлопнулась за ним.

– Теперь вам придется поднять его, – сказал сержант караульным.

Фюзелли отошел.

– Бывают же дураки на свете, – сказал он, отойдя в Другой конец барака.

Он остановился перед окном, глядя на широкие полосы дождя.

– Ну же, поднимите его! – приказал сержант.

Парень лежал с закрытыми глазами; его белое как мел лицо было наполовину закрыто одеялом. Он был очень спокоен.

– Ну, хотите вы встать и отправиться на гауптвахту или нам придется отнести вас туда? – крикнул сержант.

Караульные осторожно подхватили Стоктона и заставили его принять сидячее положение.

– Ну, тащите его вон из постели!

Хрупкая фигура, в защитного цвета рубахе и сероватых штанах, продержалась с минуту между обоими караульными, затем вялой грудой упала на пол.

– Послушайте, сержант, у него обморок.

– Черт возьми, действительно! Морисон, позовите-ка сюда санитара из лазарета.

– Он не в обмороке… Парень кончился, – сказал другой человек. – Помогите-ка мне.

Сержант помог снова положить тело на койку.

– Черт бы побрал эту проклятую историю, – сказал он. Глаза у мертвеца открылись. Солдаты накрыли его голову одеялом.

Часть третья МАШИНЫ

I

Поля и затянутые дымкой сине-зеленые леса медленно скользили мимо, в то время как товарный вагон, стуча и погромыхивая, катился по рельсам.

Поезд то останавливался на целые часы среди лугов, где царила тишина и где беспорядочный шум солдатских голосов не мог покрыть пения лугового жаворонка, то снова, часто постукивая, мчался через мосты или вдоль зеленых, как нефрит, берегов реки, на которых только что начинали распускаться стройные тополя; иногда из воды выскакивала рыба. Люди толпились в дверях вагонов, грязные и утомленные, опираясь друг на друга, и смотрели на плывшие мимо пашни и луга, где пестрела лютиками золотисто-зеленая трава, и на беспорядочно скученные красные крыши деревень, потонувших в бледной зелени распускающихся деревьев и в волнах персикового цвета. Сквозь смешанные запахи пара, угольного дыма и немытых солдатских тел пробивались ароматы влажных полей: навоза со свежезасеянных полос, коров и пастбищ, только что начавших цвести.

– Славные места… Не то, что проклятый Полиньяк, а, Энди? – сказал Крисфилд.

– Ну, они так здорово манежили нас там на учении, что трава не успевала вырасти.

– Правильно, черт побери, где уж тут было успеть.

– Хотел бы я пожить чуточку в этих краях, – сказал Крисфилд.

– Давай попросим, чтобы они высадили нас тут.

– Не может быть, чтобы фронт был такой, – сказал Джедкинс, просовывая голову между головами Эндрюса и Крисфилда, так что щетина его небритого подбородка потерлась о щеку Крисфилда. Это была большая четырехугольная голова, с низко остриженными светлыми волосами и фарфоровыми голубыми глазами. На красном, обожженном солнцем лице веки казались белыми, а квадратный подбородок серым – от отрастающей бороды.

– Послушай, Эндрюс, сколько к черту времени мы уже трясемся в этом проклятом поезде? Я уже со счету сбился…

– Что с тобой, Крис? Старость, что ли, одолела? – спросил, смеясь, Джедкинс.

– Мы в поезде четыре дня и пять ночей, а теперь у нас остался еще паек на полдня: должно быть, скоро куда-нибудь приедем, – сказал Эндрюс.

– Не может быть, чтобы фронт был такой.

– Да ведь там тоже весна, как и здесь, – сказал Эндрюс.

Пушистые лиловые облака плыли по небу, то темнея до глубокой синевы – там, где над холмами проносился ливень, то светлея, когда ясное солнце показывалось на небе, рисуя голубые тени тополей и золотя дым паровоза, с трудом пыхтевшего впереди длинного поезда.

– Чудно, до чего тут все малюсенькое, – сказал Крисфилд. – В Индиане мы бы и смотреть не захотели на такое поле. А все-таки мне это почему-то напоминает, как, бывало, дома весной выйдешь…