– Пойдем медленнее, – сказал он, – тут так хорошо.
Он небрежно задевал на ходу маленькие кисти цветов боярышника и как бы нехотя отстранял колючие ветки, цеплявшиеся за его шинель и слабо натянутые обмотки.
– Черт возьми, человече, – сказал Крисфилд, – мы не успеем набить брюхо. Должно быть, уже поздно.
Они снова ускорили шаги и через минуту добрались до первых деревенских домиков с плотно закрытыми ставнями.
На середине дороги стоял военный полицейский с красным лицом, широко расставив ноги и небрежно помахивая своей дубинкой. Глаза его были устремлены на верхнее окно одного из домов, сквозь ставни которого пробивалось немного желтого света. Его губы были собраны как бы для свиста. Он нерешительно покачивался из стороны в сторону. Вдруг из маленькой зеленой двери дома, перед которым маячил полицейский, вышел офицер. Полицейский стремительно соединил каблуки и отдал честь, долго не отнимая руки от козырька. Офицер торопливо поднес руку к фуражке, на минуту вынув сигару изо рта. Когда шаги офицера затихли на дороге, полицейский снова постепенно принял прежнюю позу.
Крисфилд и Эндрюс проскользнули мимо него на другую сторону и вошли в дверь маленького ветхого домика, окна которого были закрыты тяжелыми деревянными ставнями.
– Ручаюсь, что этих ублюдков немного найдется на фронте, – сказал Крис.
– Не больше, чем других ублюдков, – сказал Эндрюс, смеясь, когда они закрывали за собой дверь.
Они находились в комнате, служившей, должно быть, когда-то гостиной на ферме. Об этом свидетельствовали канделябры с хрустальными подвесками и померанцевые цветы на куске пыльного красного бархата, под стеклянным колпаком на камине. Мебель была вынесена и заменена четырьмя квадратными дубовыми столами, загромождавшими комнату. За одним из столиков сидели три американца, а за другим, согнувшись над столом и уныло глядя в стакан вина, очень молодой французский солдат с оливковой кожей.
В комнату вошла девушка в полинялом красном платье, обрисовывавшем сильные формы ее плеч и груди. Она держала руки в карманах своего синего передника, на фоне которого кожа их выделялась золотисто-коричневым пятном. Лицо ее, под массой темно-русых волос, было покрыто таким же золотистым загаром. Увидев обоих солдат, она улыбнулась, поднимая свои тонкие губы над уродливыми желтыми зубами.
– Дела ничего, Антуанетта? – спросил Эндрюс.
– Ничего, – сказала она, глядя поверх их голов на французского солдата, сидевшего на другом конце маленькой комнаты.
– Бутылку красного, да живее! – сказал Крисфилд.
– Нечего торопиться сегодня, Крис, – сказал один из солдат за другим столом.
– Почему?
– Да сегодня не будет переклички. Мне сам капрал говорил. Лейтенант уехал.
– Верно, – подтвердил другой, – сегодня мы можем не возвращаться до тех пор, пока, черт побери, сами не захотим.
– В деревне новый военный полицейский, – сказал Крисфилд, – я его сам видел. И ты тоже, правда, Энди?
Эндрюс кивнул головой. Он смотрел на француза, который держал лицо в тени, прикрыв глаза черными ресницами. Пурпурный румянец залил оливковую кожу на его скулах.
– Знаешь, брат, – сказал Крисфилд. – это старое вино здорово отдает в ноги… Послушайте, Антуанетта, есть у вас коньяк?
– Я хочу еще вина, – сказал Эндрюс.
– Валяй, Энди, пей, чего душа просит! А я хочу чего-нибудь, чтобы согреть себе кишки.
Антуанетта принесла бутылку коньяку, два маленьких стаканчика и уселась на пустой стул, скрестив на переднике свои красные руки. Глаза ее то и дело перебегали с Крисфилда на француза.
Крисфилд слегка обернулся на своем стуле и посмотрел на француза, почувствовав на минуту в своих зрачках взгляд его желтовато-карих глаз.
Эндрюс откинулся назад, прислонившись к стене, и медленно потягивал свое темное вино, сонно уставившись слипающимися глазами на тень канделябра, которую свет дешевой масляной лампы с жестяным рефлектором отбрасывал на облупленную штукатурку противоположной стены.
Крисфилд толкнул его.
– Проснись, Энди! Ты спишь?
– Нет, – сказал Энди, улыбаясь.
– Выпей-ка еще коньяку!
Крисфилд неуверенно налил еще два стакана. Глаза его снова остановились на Антуанетте. Полинявшее красное платье застегивалось у ворота. Первые три крючка были расстегнуты и открывали треугольник золотисто-коричневой кожи и беловатую полоску белья.
– Послушай, Энди, – сказал он, обнимая своего друга за шею и шепча ему на ухо. – Поговори-ка с ней за меня, а, Энди? Я не хочу, чтобы она досталась этому противному лягушатнику, черт возьми! Поговори с ней за меня, Энди!
Эндрюс засмеялся.
– Попробую, – сказал он.
– Антуанетта, у меня есть друг, – начал Эндрюс, делая длинной грязной рукой жест в сторону Крисфилда.
Антуанетта показала в улыбке свои скверные зубы.
– Красивый парнишка, – сказал Эндрюс.
Лицо Антуанетты снова стало бесстрастным и прекрасным. Крисфилд откинулся на спинку стула, держа в руке пустой стакан, и с восхищением следил за своим другом.
– Антуанетта, мой друг вас… обожает, – сказал Эндрюс галантно.
В дверь просунулась голова женщины. У нее были те же лицо и волосы, что у Антуанетты, но только она была на десять лет старше, и кожа ее, вместо того чтобы быть смуглой и золотистой, была желтой и морщинистой.
– Поди сюда! – сказала женщина резким голосом.
Антуанетта встала, сильно задела, проходя, ногу Крисфилда и исчезла. Француз прошел через комнату, с достоинством отдал честь и вышел.
Крисфилд вскочил на ноги. Комната ходила перед ним ходуном.
– Этот лягушатник пошел за ней! – закричал он.
– Нет, Крис, – крякнул кто-то с соседнего стола. – Сиди крепко, старина, мы держим за тебя!
– Да, сядь и выпей, Крис, – сказал Энди. – Нам, по-моему, надо выпить еще чего-нибудь. Не могу же я лакать весь вечер одно и то же.
Он усадил его обратно на стул. Крисфилд попытался снова встать. Эндрюс повис на нем, опрокинул при этом стул, и оба они растянулись на красных черепицах пола.
– Вот так история! – сказал чей-то голос.
Крисфилд увидел Джедкинса, стоявшего над ним с усмешкой на своем широком, красном лице. Он встал на нога и угрюмо уселся снова на стул. Эндрюс уже сидел против него со своим обычным спокойным выражением. Теперь столы были заполнены. Кто-то пел тягучим голосом.
– Старая Индиана, – закричал Крис, – единственная хорошая страна на земле, вот что!
Он вдруг почувствовал, что может рассказать Энди все: про дом, про маисовые поля, сверкающие и шумящие под июльским солнцем, про ручьи с красными, глинистыми берегами, в которых он обыкновенно плавал. Все это стало теперь перед ним точно наяву: опьяняющий запах амбара, где хранился зерновой хлеб, коровы с вечно жующими, слегка запачканными зеленью ртами, ожидающие, чтобы их пропустили через ворота к водопою. Желтая пыль и рев молотьбы и тихий вечерний ветерок, освежавший ему горло и шею, когда он, проработав весь день под палящим солнцем, укладывался на копне сена. Но ему удалось сказать только одно: