Он услышал пронзительный звук взрыва шрапнели на дороге, но не обратил на него внимания, как будто все, что делалось вокруг, не имело к нему никакого отношения. Он устало выпрямился и сделал шаг вперед, как вдруг заметил, что погружается в лужу. Чувство облегчения охватило его. Ноги его погрузились в воду; он лежал, не двигаясь, на грязном краю выбоины. Лягушки исчезла но откуда-то появился маленький красный ручеек, медленно расползавшийся в зеленоватой воде. Он следил за неровными рядами людей в темно-оливковом, тащившихся мимо. Их шаги отдавались в его ушах. Он чувствовал ликующую отчужденность от них, точно смотрел откуда-то из окна, как мимо проходят солдаты, или, сидя в ложе театра, следил за какой-то мрачной однообразной пьесой. Он все больше и больше удалялся от них, пока они не сделались совсем маленькими, не больше игрушечных солдат, забытых в пыли на чердаке. Свет настолько потускнел, что он не мог уже видеть их и только слышал бесконечный топот их ног по грязи.
Джон Эндрюс был на лестнице, которая ужасно качалась под ним. Держа в руке пропитанную хозяйственным мылом губку, он мыл окна барака. Он начал с левого угла и одно за другим намыливал маленькие продолговатые стекла. Руки его были точно налиты свинцом, и он чувствовал, что непременно упадет с качающейся лестницы. Но всякий раз, как он нагибался, чтобы посмотреть на пол, прежде чем спуститься, глаза его встречали внизу верх генеральской фуражки и выдвигающийся из-под козырька генеральский подбородок. Чей-то голос рычал «смирно!», приводя его в такой ужас, что лестница под ним начинала колебаться еще сильнее, и он продолжал бесконечными часами размазывать по продолговатым стеклам окон царапающей губкой мыло, хотя каждый сустав его тела был истерзан колебанием лестницы. Окна, которые он продолжал методически намыливать, сверкали изнутри ослепительным светом. Это были не окна, а зеркала. В каждом из них он видел свое худое лицо, с тенью ружейного дула, торчащего вкось за спиной. Внезапно тряска прекратилась. Он погрузился в глубокий колодец мрака.
Пронзительный, разбитной голос пел ему в ухо:
В Мэриленде красотка живет —
Она сердце мне отдала…
Джон Эндрюс открыл глаза. Было совершенно темно, и только ряд прямоугольников, уходивших, казалось, в небо, горел яркой желтизной. Сознание его вдруг необычайно обострилось. Он начал торопливо-испуганно исследовать свое состояние. Эндрюс слегка приподнял голову. В темноте он различил фигуру человека, вытянувшегося плашмя рядом с ним. Человек странно мотал головой из стороны в сторону и при этом пел во все горло пронзительным, надтреснутым голосом. В эту же минуту Эндрюс заметил, что запах карболки необычайно крепок и заглушает все другие знакомые запахи крови и потной одежды. Он пошевелил плечами, чтобы почувствовать обе перекладины носилок, затем снова устремил глаза на три ярких, желтых прямоугольника, которые поднимались в темноту один над другим. Это, несомненно, были окна, он находился около какого-то дома. Эндрюс слегка пошевелил руками – они казались свинцовыми, но не были повреждены. Тут он почувствовал, что ноги его в огне. Он постарался шевельнуть ими. Все снова потемнело во внезапном приступе боли. Голос все еще продолжал кричать ему в ухо:
Точно в сказке все стало кругом,
Как она обещалася мне…
Но слышался и другой голос, более мягкий, говоривший беспрерывно с нежными, чистыми интонациями:
– И он сказал, что они увезут меня на юг. Там есть маленький домик на берегу, такой теплый и тихий…
Песня человека, лежавшего рядом, перешла в нестройный крик, напоминавший фонограф, у которого кончается завод:
В Мэриленде красотка живет —
Она сердце мне отдала…
Откуда-то врезался другой голос, порывистыми жалобными стонами, сливавшимися в обрывки изощренных сложных ругательств. Но мягкий голос продолжал говорить не переставая. Эндрюс напрягал слух, чтобы расслышать его. Он успокаивал его боль, как будто на тело ему лили прохладное благовонное масло.
– И еще будет там, на юге, сад, полный цветов, роз и мальвы, и будет там так тепло и тихо, а солнце будет светить целый день, и небо будет такое синее…
Эндрюс почувствовал, что губы его повторяют слова, как дети повторяют молитвы.
– «И будет там так тепло и спокойно, ни шума, ни тревог. И в саду будет много, много роз и…»
Но другие голоса продолжали врываться, заглушая мягкий голос стонами и ноющими проклятиями.
– И он сказал, что я смогу сидеть на крыльце, а солнышко там такое теплое и мирное, и в саду будет так хорошо пахнуть, берег там совсем белый, а море…
Эндрюс почувствовал, как голова его, а за ней ноги поднялись в воздух. Он вынырнул из темноты в ослепительно светлый белый коридор. Ноги его трепетали в огненной муке. Около него появилось лицо человека с папиросой во рту. Чья-то рука потрогала его грудь, на которой был ярлычок. Кто-то прочел вслух:
– «Эндрюс, один – четыреста тридцать два – двести восемьдесят шесть».
Но он продолжал прислушиваться к доносившемуся из темноты голосу позади него, который не переставая вопил хриплым бредовым криком:
Точно в сказке все стало кругом,
Как она обещалася мне…
Вдруг он понял, что стонет. Его сознание целиком погрузилось в странный ритм собственных стонов. Из всего его тела жили только одни ноги и что-то в горле, стонавшее без конца. Это поглощало его целиком. Около него двигались белые фигуры; мелькали волосатые человеческие руки; какие-то огни то вспыхивали, то исчезали; странные запахи проникали через его нос и циркулировали по всему телу, но ничто не могло отвлечь его внимания от однотонной мелодии собственных стонов.
Дождь капал ему в лицо. Он задвигал из стороны в сторону головой и вдруг снова пришел в сознание. Рот его был сух, как кожа; он высунул язык, чтобы поймать несколько дождевых капель. Его резко встряхнуло на носилках. Он осторожно поднял голову, чувствуя необыкновенное наслаждение от сознания, что может еще двигать ею.
– Голову вниз! – прорычал голос около него.
Он увидел спину человека в блестящем мокром дождевике у конца повозок.
– А вы поосторожнее с моей ногой… – Он почувствовал, что снова начал беспрерывно стонать.
Вдруг носилки накренились, голова его прижалась к перекладине, и он увидел над собой деревянный потолок с облупившейся местами белой штукатуркой. Он чувствовал запах бензина и слышал шум машины. Эндрюс попытался вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как он смотрел на головастиков в луже. Ему живо представилась лужа с ее зеленоватой глинистой водой и маленькие треугольные головки лягушек. Но это казалось таким же далеким, как воспоминание детства. Вся его прежняя жизнь не была такой длинной, как время, прошедшее с той минуты, как тронулся автомобиль. Он трясся и качался, изо всех сил цепляясь руками за края носилок. Боль в ноге все усиливалась, и все остальное тело содрогалось от нее. Откуда-то снизу раздавался хриплый голос, вскрикивавший при каждой встряске санитарного автомобиля. Эндрюс боролся, сколько мог, с желанием застонать, но под конец сдался и снова погрузился в однообразный ритм своих стонов.