Дни стояли теплые. Лед быстро испарялся. Хартек метался между Гамбургом и Берлином. Гейзенберг снисходительно объяснял, что ста килограммов для первых экспериментов более чем достаточно. Последний ответ Дибнера «Мне надоело, решайте сами» означал, что Хартек проиграл. Решать будет Гейзенберг и не уступит ни грамма. Если эксперимент Хартека провалится, а с таким количеством оксида урана он наверняка провалится, повторить вряд ли удастся. Скоро лето, сухой лед нужен для поставок продовольствия в армию.
Эмма болела за свою команду, радовалась, что Гейзенберг победил Хартека, и усмешку прятала глубоко внутри. «Ну и болван же ты, уважаемый гений! Тебе бы добиться перевозки сухого льда из Гамбурга в Берлин, пока еще не поздно, поставить эксперимент Хартека тут, у нас. Неужели не понимаешь, как хороша идея? Нет, не понимаешь, потому что это чужая идея!»
Во дворе возле дорожки полька небольшой лопаткой копала землю. Увидев Эмму, распрямилась, сдула упавшую на лицо прядь.
– Добрый вечер, госпожа. Господина Брахта и господина Хоутерманса нет дома, ушли гулять, когда вернутся, не сказали.
– Давно ушли?
– Около шести, сразу после обеда.
Эмма отогнула рукав плаща, прищурившись, взглянула на часики. Двадцать минут девятого.
– Ну, значит, скоро явятся ужинать, я подожду. Что вы делаете, Агнешка?
– Хочу посадить розы. – Полька посторонилась, пропуская ее к крыльцу.
– Где же вы возьмете саженцы?
– Господин Хоутерманс заказал в цветочном магазине. Завтра утром должны доставить.
Эмма вошла в дом, сняла плащ, поднялась в лабораторию, осмотрела прибор. Судя по всему, Вернер пока не начинал экспериментировать с рубином. Камень так и остался лежать рядом с прибором, в эбонитовой крышке. Она достала из сумочки новенькую самописку, очень изящную, с серебряным корпусом и золотым пером, открыла тетрадь, бегло просмотрела последние записи Вернера. Строчками формул были исписаны даже страницы отрывного календаря. Она сняла колпачок самописки и тут же опять надела. В лотке лежал конверт со стокгольмским адресом. На штемпеле сегодняшнее число.
«Пришло утром, он еще не читал, конверт не вскрыт», – подумала Эмма, заметила надорванный край и осторожно, двумя пальчиками, вытащила сложенные листки.
Дорогой Вернер!
Только что достала из ящика твое письмо. Сочувствую Физзлю, рада, что его советско-германские мытарства закончились, передай ему от меня большой привет. Я совершенно уверена: Марк жив. В тюрьму попал по какому-нибудь дурацкому недоразумению, скорее всего, он уже на свободе, и ты напрасно так переживаешь. Про Россию говорят и пишут разное, допускаю, что режим там жестокий, но Марк всегда был лояльным советским гражданином, в политику не лез. А за то, что человек еврей, там уж точно не сажают.
Не вини себя из-за вашей глупой ссоры, все это мелочи. Марк наверняка давно забыл и скучает по тебе не меньше, чем ты по нему.
Можешь меня поздравить. Оказывается, я живучая, как бродячая кошка. Ладно, попробую изложить все по порядку.
Ты знаешь, Нильс давно звал меня к себе. В середине марта Отто [19] отправился в Кембридж, написал, что его студия в пансионе будет пустовать, и поскольку она оплачена до октября, с моей стороны очень глупо не приехать в Копенгаген хотя бы на неделю: «Дорогая тетя, тебе пора отдохнуть, сменить обстановку. Кислый Монстр (так он называет Сигбана) совершенно истрепал твои нервы».
Я планировала поехать в двадцатых числах, когда закончу работу, о которой тебе писала. Но очередная хамская выходка Сигбана стала последней каплей. Я высказала Кислому Монстру все, что о нем думаю, хлопнула дверью, собрала пожитки и отправилась в Копенгаген, твердо решив никогда не возвращаться в Стокгольм. Несмотря на отличное лабораторное оборудование, год в институте Сигбана оказался самым унизительным и бездарным в моей жизни.
В Копенгаген я приехала ранним вечером восьмого апреля и еще раз убедилась в том, что приняла правильное решение. Знаю, ты сейчас думаешь: ну вот, я в каждом письме уговаривал тебя послать Сигбана к черту и перебраться под теплое крылышко Нильса. Конечно, ты был прав, но только теоретически. Ты не учел такую мелочь, как война.
Помнишь тихий район возле института, парк, белые домики под красной черепицей? По сравнению с моей стокгольмской конурой студия Отто – настоящий дворец, с отдельной ванной комнатой и маленькой кухней. В голове сложился чудесный план. Немного передохну и возьмусь за работу. До возвращения Отто поживу в его дворце, никого не стесняя, за это время успею подобрать себе жилье, в идеале – такую же студию. Мысленно я уже обустраивала новую лабораторию.
Усталость, накопившаяся за этот ужасный год, разом навалилась, все звонки и встречи я отложила на завтра и уснула в девять вечера, совершенно спокойная и счастливая.
Разбудил меня тяжелый гул самолетов, голоса в коридоре. Ты уже догадался, что произошло. На рассвете девятого апреля немцы вошли в Копенгаген.
Эмма покачала головой. Все-таки Лиза Мейтнер уникальное существо. Сделать открытие мирового масштаба и подарить его Гану. Явиться в Копенгаген за несколько часов до того, как в него войдут германские войска, и спокойно заснуть в мечтах о лучшем будущем.
– Надо же быть такой невезучей растяпой, – пробормотала Эмма и перевернула страницу.
Глупая старая Лиза едва унесла ноги. Опять Нильсу пришлось устраивать мне побег. Я вернулась в Стокгольм, в свою отвратительную конуру, к отвратительному Сигбану. Надо отдать ему должное, он не слишком злорадствовал. Я еще раз убедилась, что каждая моя попытка хоть немного изменить свою жизнь к лучшему дает нулевой результат. Впрочем, хныкать не стоит. Спасибо, уцелела. Валяюсь простуженная, горло болит, нос заложен. Ночью не могла уснуть, теперь глаза слипаются. После копенгагенских приключений чувствую себя неприкаянной сиротой. Раньше оставалось утешение: если станет совсем скверно, в любой момент могу перебраться к Нильсу. Теперь путь закрыт.
Милый мой, ты пишешь, что запланировал поездку на конец мая. Раньше ты спрашивал разрешения и не обижался, когда я отвечала, что приезжать пока не нужно. Ты слишком хорошо меня знаешь, можешь правильно расшифровать мое «нет». Оно вовсе не означает, что я не хочу тебя видеть. За ним скрывается лишь одно: мне заранее грустно, что придется опять расставаться.
На этот раз ты просто поставил меня перед фактом. Так сильно соскучился, что забыл о нашем уговоре? Или игрушка уже готова? Но тогда ты бы не удержался, сразу написал мне.
Эмма тихо присвистнула. Вот это новость! Старик собрался в Стокгольм и ничего не сказал. Он, конечно, не обязан, но все-таки обидно. Или не был уверен? Ждал, что она ответит?
Если ты способен оторваться от работы на несколько дней, приезжай.