Габи помолчала и чуть слышно спросила:
– Когда ты с ним встречаешься?
– Сегодня вечером. – Он взял ее лицо в ладони. – Надеюсь, советский друг Мазур не ошибся в нем и мы не опоздали.
– А если они найдут какой-нибудь другой метод или уже нашли? – Габи все еще хмурилась, но невольно потянулась к его губам.
После долгого поцелуя Ося заправил ей прядь за ухо и прошептал:
– Не знаю. Все может быть.
* * *
Из открытых окон гостиной раздавались аккорды фортепиано. На багровых лепестках роз блестели капли. Лейка стояла у крыльца. Прежде чем войти в дом, Эмма склонилась к розовым кустам, понюхала.
Агнешка играла какую-то незнакомую мелодию. Эмма открыла дверь, в очередной раз заметив, насколько спокойней и уютней стало тут после переезда Хоутерманса. Запах табака выветрился, Вернер в отсутствие дорогого Физзля курил значительно меньше, его сигареты были не такими крепкими и вонючими.
Музыка стихла, полька услышала шаги и вышла в прихожую. В легком светлом платье, с непокрытой белокурой головой, она выглядела слишком красиво для прислуги. Волосы отросли, она зачесала их назад, сколола на затылке. Такая прическа очень ей шла, лицо казалось тоньше, интересней. Исчезла обычная мертвенная бледность.
«Неужели начала пользоваться помадой и румянами? Платье новое, дорогое. Купила на деньги Вернера, – подумала Эмма и тут же одернула себя: – Обращать внимание на косметику и наряд польской горничной? Фу, какая гадость!»
– Добрый вечер, госпожа Брахт. Господин Брахт наверху, в лаборатории.
– Здравствуйте, милая, вы отлично выглядите. – Эмма ласково улыбнулась. – Скажите, что вы сейчас играли? Приятная мелодия, но совершенно незнакомая.
– Полонез Огиньского, «Позегнане очизну».
– Простите, я поняла только слово «полонез».
– «Прощание с родиной», композитор Михал Клеофас Огиньский, – тихо объяснила Агнешка.
– Есть такой композитор? – Эмма вскинула брови. – Впервые слышу. И с какой родиной он прощается?
– С Польшей.
– Очень актуально. – Из вежливости она сдержала усмешку. – Когда же он успел написать эту трогательную музыку?
– В тысяча семьсот девяносто пятом году. – Агнешка легким движением поправила волосы. – Огиньский участвовал в восстании Тадеуша Костюшки против раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией, восстание было подавлено…
– Все-все, милая. – Эмма замахала руками. – Лекцию по польской истории вы мне прочитаете в другой раз.
– Простите, госпожа. Хотите чай или кофе?
– Ничего не нужно, спасибо.
Вернер сидел за маленьким столом, грыз карандаш. Стол был завален исписанными бумагами. Эмма подняла с пола несколько упавших листков, чмокнула старика в щеку и небрежно спросила:
– Вы все-таки решили ссылаться на Мазура?
– Странный вопрос, дорогуша. – Старик пожал плечами. – А как же иначе?
– Да, но вы уже семь лет работаете без него.
– Не семь, а шесть, – спокойно уточнил Вернер, – это не имеет значения. Главные этапы мы проходили вместе.
Эмма стояла у стола и шарила глазами по разбросанным страницам. Имя Мазура мелькало слишком часто. Ладно, черт с ним, военная цензура вычеркнет, да и какая, в конце концов, разница? А вот то, что своего имени она не увидела, обожгло крепко, будто кипятку глотнула.
– «Черный корпус» больше не свирепствует, Россия теперь дружественное государство, надеюсь, Марка не вычеркнут. – Старик поднял голову и поймал ее взгляд. – Эй, дорогуша, ты чего надулась?
– Я? Нет, все нормально.
– Доценту Эмме Брахт будет отдельная подробная благодарность на последней странице.
– Спасибо, Вернер, не нужно.
– Дорогуша, в чем дело? Или хочешь, чтобы я зачислил тебя в соавторы?
Она молча отвернулась и до боли закусила губу. Он легонько похлопал ее по руке.
– Спасибо, Вернер, теперь я знаю, как хорошо вы обо мне думаете, – процедила она сквозь зубы.
– Ладно, прости, пожалуйста, просто ты выглядишь такой обиженной, непонятно почему. Кстати, Герман в курсе, что ты мне помогаешь?
– Да, конечно.
– И как он к этому относится?
– Сначала злился, потом принял как данность, – быстро произнесла Эмма и достала из сумки пудреницу.
– Ну, слава богу. – Вернер вздохнул. – А то я боялся, что у него будет шок, когда выйдет публикация.
Ей надо было прийти в себя, сменить тему. Обида жгла нестерпимо. Как он смел предположить, что она претендует на соавторство? Все равно что заподозрить в воровстве! Но отдельная благодарность на последней странице, за все, что она для него делала, – это крайне оскорбительно. Так благодарят жалких лаборантов. Быстро прикасаясь к лицу пуховкой, она небрежно произнесла:
– Ваша пани Кюри сегодня сияет.
– Еще бы ей не сиять. – Старик развернулся на стуле, оскалил в улыбке вставные белоснежные зубы. – Утром пришло известие, что ее ребенок жив.
– Что? – Эмма едва не выронила пудреницу. – Как? Каким образом удалось узнать?
Он поманил ее пальцем и таинственно прошептал:
– Мы связались с польским подпольем.
Эмма отпрянула.
– Кто это – мы?
– Какая ты пугливая, совсем разучилась понимать шутки.
– Это очень плохая шутка, – медленно отчеканила Эмма, спрятала пудреницу в сумку и спросила еще раз, спокойнее: – Ну, и как же удалось узнать?
– Макс посоветовал обратиться в Ватикан. – Вернер встал, покрутил головой, разминая шею. – Там есть специальная служба, которая поддерживает контакты с польским духовенством. Три месяца назад мы отправили запрос. И вот наконец получили ответ.
– Кто – мы?
– О господи, – Вернер закатил глаза. – Разумеется, мы с Агнешкой.
Внизу зазвонил телефон. Старик взглянул на часы и быстро вышел. Дверь осталась открытой. Эмма слышала его шаги по лестнице, голос Агнешки:
– Тот господин, который звонил утром.
Потом голос Вернера:
– Да… Буду через пятнадцать минут… Третья скамейка справа от главного входа… Да, понял… Светло-серый пиджак… Ну, и отлично. До встречи.
Эмма сбежала вниз, замерла у лестницы, открыв рот. Вернер был уже в ботинках и надевал пиджак поверх домашней рубашки.
– Что случилось? Куда вы? – Она не могла понять, почему вдруг так тревожно забилось сердце.
Старик на ходу напялил шляпу, обернулся на крыльце, послал воздушный поцелуй.
– Дорогуша, я скоро вернусь!
– Вернер, подождите, я с вами!