Он принялся читать газетные и журнальные вырезки. Замелькали заголовки: «Ядро урана расколото! Выделена колоссальная энергия, достаточная, чтобы взорвать планету»; «Будущую войну выиграет то государство, которое первым создаст оружие массового уничтожения на основе деления атомного ядра».
Это началось с первых дней тридцать девятого года. Весь январь американская и британская пресса жонглировала эпитетами. Открытие называли великим, величайшим, грандиозным, невероятным, репортеры объясняли широкой публике основные законы ядерной физики.
Ося поразился – эти газеты он уже читал, заголовки видел, но они бесследно испарились из памяти. Политика, предчувствие войны – вот что было тогда главным.
Теперь он читал другими глазами. И сразу заметил странность. Открытие выглядело анонимным.
«Всемирно знаменитый Нильс Бор из Копенгагена и Энрико Ферми из Рима, оба нобелевские лауреаты, восторженно приветствуют это открытие как одно из самых выдающихся за последние годы».
Понятно, приветствуют. А кто же все-таки открыл?
«Тибо не мог ошибиться, когда назвал профессора Мейтнер, – недоумевал Ося, листая вырезки, – и в «Справке» речь идет о ней. Но почему нигде нет ее имени?»
Наиболее добросовестные репортеры упоминали немецких химиков Гана и Штрассмана. В подборке Ося нашел вырезку из немецкого научного журнала. Статья за подписями Гана и Штрассмана вышла в начале января. Текста в ней было меньше, чем формул, однако достаточно, чтобы понять: химики описывают результаты своих опытов и замечают в них нечто странное, то, чего в принципе не может быть по всем законам химии. Но о делении ядра урана – ни слова.
Ферми в интервью «Нью-Йорк таймс» формулировал суть открытия слишком сложно и путано, использовал местоимение «мы». «Мы наблюдали», «мы обнаружили», «мы поняли». Как будто открытие было коллективным. В одно прекрасное мгновение всех вдруг осенило. Слепые прозрели.
За интервью следовала вырезка из «Таймс»: «В Колумбийском университете физик Энрике Ферми, работающий в США, при помощи циклотрона и магнита весом в 76 тонн открыл новый процесс – расщепление атома».
Британская «Ивнинг пост» напечатала открытое письмо Лео Силарда. Он тоже не упоминал Мейтнер, просто призывал прозревших ученых прекратить публикации работ по делению ядра. «Все это при некоторых обстоятельствах может привести к созданию бомб, которые окажутся чрезвычайно опасными орудиями уничтожения вообще, а в руках некоторых правительств в особенности».
Имя профессора Мейтнер впервые возникло в «Физикл ревью», в короткой заметке Нильса Бора. Там приводились веские доводы против опасений Силарда. Опять формулы. Ося даже не пытался в них ковыряться, читал только текст. Бор утверждал, что на пути к созданию бомбы стоят проблемы, неразрешимые при уровне современной техники. Знакомый синий карандаш оставил на полях крючок вопросительного знака.
Статья в февральском номере британского журнала «Нейчер» называлась: «Расщепление ядра урана нейтронами: новый тип ядерной реакции». После полутора месяцев слухов, эмоций, путаных комментариев появилось первое спокойное, внятное изложение сути открытия, за подписями профессора Лизы Мейтнер и доктора Отто Фриша. На обратной стороне листа синий карандаш пояснил, что доктор Фриш – молодой немецкий физик, еврей, удрал из Германии в тридцать четвертом, работает у Бора в Копенгагенском университете. Профессор Мейтнер приходится ему родной теткой.
На следующих страницах был машинописный английский текст, с пометкой «перевод с датского». Интервью Фриша корреспонденту маленькой копенгагенской газеты.
Из интервью Ося наконец узнал, кто, когда и каким образом открыл деление ядра.
Лиза Мейтнер всю жизнь посвятила физике, стала первой женщиной в истории, получившей звание профессора в Германии. Тридцать лет проработала в Институте химии Общества кайзера Вильгельма в Далеме, бок о бок с тем самым химиком Ганом, которому в некоторых публикациях приписывалось открытие.
В отличие от разумного племянника, Лиза оставалась в Германии до последней возможности. Ее спасало австрийское подданство. В тридцать восьмом, после аншлюза Австрии, ее паспорт стал недействителен. А новый, немецкий, ей не выдавали, поскольку была еврейкой. В шестьдесят лет ей пришлось бросить все – лабораторию, квартиру, имущество и удрать нелегально в Швецию.
Ган не мог без нее обойтись, ежедневно отправлял письма с описанием своих экспериментов. Она оценивала результаты, анализировала, подсчитывала, разъясняла.
В последние дни тридцать восьмого, в Рождество, профессор Мейтнер отправилась отдохнуть в курортное местечко на побережье под Гетеборгом. Племянник приехал навестить ее и застал за чтением очередного письма Гана. Чтобы отвлечь тетушку от работы хотя бы в эти праздничные дни, он уговорил ее погулять по лесу. Сам встал на лыжи, а тетушка ковыляла за ним в больших сапогах и продолжала размышлять вслух над загадочными результатами опытов Гана.
Вначале Фриш едва прислушивался к ее бормотанию, ему приходилось то и дело тормозить, возвращаться, вытаскивать тетушку из снега. Наконец они остановились передохнуть, профессор Мейтнер уселась на ствол поваленного дерева и высказала идею, которая в первую минуту показалась племяннику безумной. Тетушка достала из кармана какие-то бумажки, огрызок карандаша, принялась выводить формулы, и Фриш понял, что идея не безумна, а гениальна. При обстреле урана нейтронами ядра просто разрываются пополам, выделяя невероятную энергию. Профессор Мейтнер сразу подсчитала количество энергии в электронвольтах, на той же бумажке, карандашным огрызком.
Потрясенный племянник помчался в Копенгаген, ему не терпелось проверить тетушкино открытие экспериментально в университетской лаборатории и поделиться новостью с Бором. Приборы все подтвердили. А Бор в это время отправлялся в Америку. Отто Фриш поймал его в порту.
Бору хватило пары минут, чтобы понять масштаб открытия, он воскликнул: «Боже, какими же мы были слепцами!» – велел Фришу срочно вместе с Мейтнер написать статью для «Нейчер» и пообещал никому ничего не рассказывать до публикации. Понятно, что авторство открытия принадлежит тому, кто первый опубликовал.
На вопрос корреспондента, как же удалось профессору Мейтнер произвести столь сложные вычисления, не имея под рукой никаких справочников, Фриш ответил: «Она все держит в голове».
Ося потер сонные глаза, потянулся, налил в чашку остатки холодного кофе.
Итак, одно из главных открытий двадцатого века сделано пожилой одинокой еврейкой, эмигранткой, в лесу, в глухом курортном местечке на западном побережье Швеции, под Рождество, на поваленном дереве, без циклотрона, без магнита весом в семьдесят шесть тонн, огрызком карандаша на клочке бумаги.
Датский корреспондент спросил Фриша: «Если бы вы разминулись с Бором, мир узнал бы об открытии на полтора месяца позже?»
Фриш ответил: «Нет. В тот же вечер профессор Мейтнер отправила письмо Гану, где все изложила. Мне не удалось отговорить ее, она проработала с Ганом тридцать лет и полностью ему доверяет. Вот почему я так спешил рассказать Бору».