«Почему, — спрашивал он себя, весь дрожа, — почему я так волнуюсь?»
Белый, как молоко, мрамор был для него живым, одухотворенным существом, которое ощущает, чувствует, судит. Он не мог себе позволить, чтобы его застали врасплох и видели, как он томится и жаждет. Это был не страх, а благоговение. Где-то в глубине своего сознания он слышал: «Это любовь».
Он не испугался, он не был даже удивлен. Он просто принял это как факт. Самое важное для него, чтобы любовь не осталась без ответа. Мрамор был героем его жизни, его судьбой. До этой минуты, пока его руки ласково и любовно не легли на мрамор, он влачил свои дни словно бы в смутном сне.
Только к одному он стремился все эти годы: ваять из белого мрамора, быть скульптором. Ничего большего он не хотел, но он не согласился бы и на меньшее.
Он принес инструмент Торриджани и начал работать — без предварительных рисунков, без восковой или глиняной модели, даже без каких-либо пометок углем на жесткой поверхности камня. Им двигал голый инстинкт, в его воображении стоял лишь один образ — прочно врезавшийся в память «Фавн» из дворца, лукавый, пресыщенный, порочный, злой и в то же время бесконечно обаятельный.
Он прижал резец к камню и нанес по нему первый удар молотком. Вот где его настоящее дело. Разве не срослись, не слились воедино и он сам, и мрамор, и молоток, и резец?
«Фавн» был закончен. Три ночи работал Микеланджело, скрываясь на задах, подальше от павильона, три дня он прятал свое изваяние под шерстяным покрывалом. Теперь он перенес его на свой верстак, в мастерскую. Теперь он хотел услышать, что скажет Бертольдо, — смотрите, вот его «Фавн», с полными, чувственными губами, с вызывающей улыбкой, зубы у него сияют белизной, а кончик языка нахально высунут. Микеланджело усердно полировал макушку «Фавна», смачивая ее водой и натирая песчаником, чтобы уничтожить следы от ударов инструмента, как вдруг в мастерскую вошли ученики, а следом за ними Лоренцо.
— Ах, это «Фавн» из моего кабинета! — воскликнул Лоренцо.
— Да.
— Ты лишил его бороды.
— Мне казалось, что без бороды будет лучше.
— А разве не должен копиист копировать?
— Скульптор — не копиист.
— А ученик? Разве он не копиист?
— Нет. Ученик должен создавать нечто новое, исходя из старого.
— А откуда берется новое?
— Оттуда же, откуда берется все искусство. Из души художника.
Мальчику показалось, что в глазах Лоренцо что-то дрогнуло. Но прошла секунда, и взгляд их принял обычное выражение.
— Твой Фавн очень стар.
— Он и должен быть старым.
— В этом я не сомневаюсь. Но почему ты оставил у него в целости зубы — все до единого?
Микеланджело посмотрел на свою статую.
— Да, рот я ему сделал совсем по-иному. У вашего Фавна он не в порядке.
— Но ты, разумеется, знаешь, что у людей в таком возрасте что-нибудь всегда не в порядке?
— У людей — да. Но у фавнов? — И, не в силах сдержать себя, Микеланджело мальчишески улыбнулся. — Все считают, что фавны наполовину козлы. А у козлов выпадают зубы?
Лоренцо добродушно рассмеялся:
— Я этого не видал.
Когда Лоренцо ушел, Микеланджело принялся переделывать у Фавна рог. Наутро Лоренцо появился в Садах снова. Погода была в тот день теплая, и вместе с Лоренцо пришел в мастерскую и Бертольдо. Лоренцо направился прямо к верстаку Микеланджело.
— Твой Фавн, по-моему, постарел за одни сутки лет на двадцать.
— Скульптор — властитель над временем: в его силах прибавить лет своему герою или же убавить.
По-видимому, Лоренцо был доволен.
— Видишь, ты срезал ему верхний зуб. И еще два зуба на нижней челюсти с другой стороны.
— Для симметрии.
— Ты даже сделал гладкими десны в тех местах, где были зубы.
Глаза у Микеланджело прыгали.
— Ты проявил большую чуткость, переработав у Фавна весь рот. Другой бы выбил у него несколько зубов и на том кончил дело.
— Нет, тут все вытекало одно из другого.
Лоренцо молча посмотрел на Микеланджело, взгляд его глубоких карих глаз был мрачен.
— Я рад убедиться, что ты не варишь суп в корзине.
С этими словами Лоренцо повернулся и вышел. Микеланджело взглянул на Бертольдо: тот был бледен и даже чуть вздрагивал. Он не произнес ни слова и в ту же минуту тоже вышел из мастерской.
На следующее утро в Садах появился паж из дворца — на нем были разноцветные чулки и алый кафтан. Бертольдо крикнул:
— Микеланджело, тебя зовут во дворец. Сейчас же иди вместе с пажом.
— Вот и достукался! — заметил Баччио. — Попадет тебе, в другой раз мрамор красть не будешь.
Микеланджело посмотрел сначала на Бертольдо, потом на Граначчи. Выражение их лиц ничего ему не сказало. Он двинулся вслед за пажом; под старой стеной с зубцами они прошли в прилегающий ко дворцу сад, где Микеланджело поразили диковинно подстриженные самшитовые деревья — им была придана форма слонов, оленей, кораблей с поднятыми парусами. Он стоял как застывший перед фонтаном с бассейном из гранита, над которым возвышалась бронзовая Донателлова «Юдифь».
— Пожалуйста, синьор, — торопил Микеланджело паж. — Нельзя заставлять ждать Великолепного.
С огромным усилием мальчик оторвал взгляд от могучей поверженной фигуры Олоферна и от меча, занесенного над его шеей Юдифью. Паж провел Микеланджело по деревянному настилу около каретника, и скоро они уже поднимались по узенькой задней лестнице.
Лоренцо сидел за своим письменным столом в библиотеке — большой, загроможденной множеством полок комнате, где хранились книги, собирать которые начал еще его дед пятьдесят лет назад. Здесь было только два скульптурных изваяния: мраморные бюсты отца и дяди Лоренцо работы Мино да Фьезоле.
Микеланджело живо подбежал к бюсту Пьеро, отца Лоренцо; щеки у мальчика пылали.
— Как это чудесно отполировано — внутри камня будто горит тысяча свеч!
Лоренцо поднялся из-за стола и встал перед скульптурой рядом с Микеланджело.
— У Мино на это был особый талант: он умел придать мрамору трепет живого теплого тела.
— Волосы он обрабатывал полукруглой скарпелью. Но посмотрите, как бережно резец входил в мрамор!
Микеланджело пропел пальцами по волнистым волосам изваяния.
— И, однако, линии обозначены четко, — сказал Лоренцо. — Это называют «след железа»: инструмент сам собой делает круговое движение, воспроизводя рисунок волос.
— Камнерезы называют это «длинный ход», — заметил мальчик.