— Спасибо, не нужно. Веди Яннакиса спать.
В полночь она легла, и сон сразу сморил ее. Она не могла понять, сколько времени проспала, когда проснулась внезапно, как от толчка. Кто-то был рядом с нею в постели, а кто — в темноте не поймешь. И тут она почувствовала резкий запах: Фотидис был у них известный грязнуля. На минуту она оцепенела от ужаса, Фотидис потянул ее к себе, и тогда она стала яростно отбиваться. Он лез к ней слюнявым ртом, она хлестала его по щекам, рука была липкой и теплой от крови. Крутя головой, он несколько раз выругался.
— Яннакис! — крикнула Софья. — Сюда! Помоги! Фотидис корявой лапой закрыл ей рот. Она пальцами попала
ему в глаза, и он завыл от боли.
— Яннакис! — кричала она. — Проснись! На помощь! Выругавшись, Фотидис стал выламывать ей руки. Она
сопротивлялась отчаянно, из последних сил.
«Господи боже, — обмирая, подумала она, — этот ненормальный еще изнасилует меня».
Распахнулась дверь. Вбежал полуодетый Яннакис, за ним Поликсена. Увидев Фотидиса, он рванул его из постели, словно куль муки, поднял над головой и с силой швырнул на пол.
— Оставайся с госпожой Шлиман, — приказал он Поликсене, — присмотри за ней. — Потом поднял потерявшего сознание Фотидиса. — Эту скотину, — обратился он к Софье, — я возьму к себе. И не отпущу, пока не вернется хозяин. Если хозяин прикажет, я из него дух вышину.
Забрав Фотидиса, он ушел. Поликсена придвинула к постели стул и, шепча утешения, взяла Софьины руки в свои.
Софья дала волю слезам и проплакала всю ночь. Сначала ее бил озноб, потом поднялся жар. Поликсена дала ей умыться, легкими движениями щетки расчесала волосы. Но голова пылала, как в огне, ее тошнило. К утру началась рвота.
— Поспите, — умоляла ее Поликсена. — Я никуда не уйду. Она впала в оцепенение, заменившее ей сон, но и тогда ночной кошмар обжигал ее сознание и она с воплем срывалась с постели.
Генри выехал из Чанаккале до рассвета и ни на минуту не остановился передохнуть. В полдень он был дома. Увидев Софью, он с болью в голосе вскричал:
— Что здесь произошло?! Поликсена выскользнула за дверь.
Софья бросилась к мужу на шею и в голос разрыдалась. Прошло немало времени, прежде чем он уяснил, что случилось без него. Когда, запинаясь, она кончила свой рассказ, он был вне себя.
— Где этот негодяй? Я убью его.
— Не надо, — слабо шепнула она. — Ему уже досталось от Яннакиса. Он в его комнате.
Вскоре он вернулся, дрожа от гнева.
— Яннакис сидит на этой скотине. Он сказал: «Когда он поднимает голову, я даю ему хорошую затрещину». Я послал к Драмали за арбой. Яннакис его сейчас связывает. Мы отправим его в Чанаккале, в тюрьму. Пусть погниет лет десять в какой-нибудь яме. Там ему самое место.
Сделав над собой усилие, она попыталась собраться с мыслями.
— Нет, Генри. Я не хочу, чтобы об этом знали. Я и так не знаю, куда деваться от стыда.
— От какого стыда? Чего ради?
— Не хочу, чтобы обо мне говорили… О том, что случилось. Я этого не переживу.
— Никто ничего не будет говорить! Я тебе обещаю. Прижавшись к его лицу щекой, она умоляюще шепнула:
— Ну, пожалуйста, Эррикаки. Просто отошли его. С минуту помолчав, он с видимой неохотой уступил:
— Ладно. Раз ты просишь. Но веревка по нему плачет. Генри был неистощим в заботах о ней. Он почти не оставлял
ее одну, а уходя на раскопки, прислал посидеть Поликсену. Снаружи с каменным лицом ходил Яннакис. Вечером Генри буквально не спускал ее с рук и благополучно убаюкал. Она уже не плакала, но временами по ее телу еще пробегала дрожь.
— Время все стирает, милая, оно впитывает неприятные воспоминания, как губка морскую воду. И потом ты берешь и выбрасываешь эту губку—вместе с неприятными воспоминаниями.
— Это скоро пройдет. Мне хочется на раскопки. Я уже соскучилась.
А днем от Докоса, агента Генри в Чанаккале, прибыл посыльный. Мадам Виктория дала на имя Софьи телеграмму:
«Отец безнадежен. Приезжай немедленно».
И все ее неприятности сразу отступили. Она упала перед иконой и исступленно молилась, чтобы бог дал здоровья отцу. Яннакис разыскал Генри в глубоком раскопе, протянувшемся к акрополю. Софья быстро собрала нети. Через несколько минут явился Генри. Прочитав телеграмму, он взял в руки ее лицо и осторожно поцеловал ее, потом дал посыльному денег и отправил нанять экипаж. С ним же он передал телеграмму для Джорджа Бокера из американского консульства с просьбой забронировать каюту на первом же пароходе из Константинополя в Пирей.
— Мы доберемся за пять дней, — успокоил он ее, — а то и за четыре, если повезет. Отец—сильный человек. Мы скоро поможем ему.
— Нет, милый, проводи меня до Чанаккале и посади на константинопольский пароход. Тебе нельзя прекращать здесь работы, нам и без того в любую минуту могут помешать турки либо Фрэнк Калверт.
— Ты для меня важнее.
— Мне будет спокойнее, что у тебя все в порядке. Если ты не хочешь отпускать меня одну, может, я возьму с собой Поликсену?
Генри вопросительно взглянул на Яннакиса. Гордясь доверием, тот напыжился, словно получил медаль.
— Поли приглядит за госпожой Шлиман. И Афины увидит.
Спускаясь по сходням в Пирее, она увидела в толпе встречавших Спироса, тревожно искавшего ее глазами. И сразу поняла, что произошло худшее: обычно такой флегматичный, Спирос осунулся, побледнел, внутренне подобрался.
Она до боли сжала руки в кулаки. Спирос обнял ее за плечи.
— Что поделать, дорогая…
— Папа умер?
— Да, прошлой ночью.
— Так и не успела я попрощаться.
— Он знал, что ты едешь, и так хотел тебя дождаться. «Поцелуйте за меня Софью, — сказал он под конец, — скажите, что я ее любил».
Положив голову ему на плечо, она заплакала.
— Как же мы будем без папы? — шептала она. — Вся наша жизнь прошла с ним. А теперь не слышать его смеха и шуток, и кто нас успокоит, как он?
— Я тебя понимаю. Для нас это такое же потрясение, как если бы однажды утром Акрополь ушел под землю.
— Как мама?
— Плоха. С тобой ей будет полегче. Кажется, это твои вещи.
— А что это было, Спирос?
— Он угасал с каждым днем. Доктор говорит, рак желудка. В Афинах Софья отправила Поликсену на улицу Муз, а сама со Спиросом взяла экипаж до Колона. Прежде чем она успела позвонить, Мариго открыла дверь. Она сразу прошла к матери. Обнявшись, женщины долго и неутешно плакали. Андромахи в доме не было, после смерти Георгиоса ее к себе забрала Катинго.
Мадам Виктория отвела Софью в гостиную, где лежал Георгиос. Он был в своем лучшем костюме. Приподнятая на подушке голова смотрела закрытыми глазницами на восток. В изголовье и ногах горели свечи. Зажженная лампа светила душе, если та вернется домой.