Винсент в это время надевал овчинный полушубок, который он, к ужасу Тео, купил в лавке подержанных вещей и никак не хотел с ним расстаться. Он повернулся и поглядел на Гогена:
– Кто я, по—твоему?
– Я спрашиваю, ты не эпилептик? Ну, не из тех, у кого бывают нервные припадки?
– Насколько мне известно, нет. А почему ты об этом спрашиваешь, Гоген?
– Понимаешь... твои картины... кажется, что они вот—вот взорвутся и спалят самый холст. Когда я гляжу на твои работы... и это уже не первый раз... я чувствую нервное возбуждение, которое не в силах подавить. Я чувствую, что если не взорвется картина, то взорвусь я! Ты знаешь, где у меня особенно отзывается твоя живопись?
– Не знаю. Где же?
– В кишках. У меня выворачивает все нутро. Так давит и крутит, что я еле сдерживаюсь.
– Что ж, может быть, я стану сбывать свои произведения в качестве слабительного. Повесишь такую картину в уборной и поглядывай на нее ежедневно в определенный час.
– Говоря серьезно, я вряд ли смог бы жить среди твоих картин, Винсент. Они свели бы меня с ума за одну неделю.
– Ну, пойдем?
Они поднялись по улице Монмартр к бульвару Клиши.
– Ты еще не обедал? – спросил Гоген.
– Нет. А ты?
– Тоже нет. Не зайти ли нам к Батай?
– Прекрасная мысль. Деньги у тебя есть?
– Ни сантима. А у тебя?
– Как всегда, в кармане пусто. Я думал, что меня накормит Тео.
– Черт побери! Тогда, пожалуй, нам не пообедать.
– Давай все—таки зайдем и посмотрим, какое там сегодня дежурное блюдо.
Они прошли вверх по улице Лепик, затем повернули направо, на улицу Аббатисы. У мадам Батай на одном из искусственных деревьев, стоявших у входной двери, висело написанное чернилами меню.
– М—мм, – промычал Винсент. – Телятина с зеленым горошком. Мое любимое блюдо.
– Терпеть не могу телятину, – отозвался Гоген. – Я даже рад, что мне не придется здесь обедать.
– Какая чушь!
Они побрели дальше и скоро очутились в маленьком садике у подножия Монмартра.
– Ба! – воскликнул Гоген. – Вон видишь, – Поль Сезанн спит на скамейке. Но почему этот кретин кладет башмаки вместо подушки под голову – ума не приложу. Давай—ка разбудим его.
Он снял с себя ремень, сложил его вдвое и хлестнул им по босым ногам спящего. Сезанн подскочил с криком боли.
– Гоген, ты чертов садист! Что за идиотские шутки? Когда—нибудь я размозжу тебе череп!
– Так тебе и надо, не выставляй голые ноги. И зачем ты кладешь свои грязные провансальские башмаки под голову вместо подушки? Лучше уж спать на голой скамье, – так гораздо удобней.
Сезанн вытер ладонью ноги, натянул башмаки и ворчливо сказал:
– Я кладу башмаки под голову не вместо подушив. Я делаю это затем, чтобы, пока я сплю, их никто не стащил!
Гоген повернулся к Винсенту.
– Послушать его, так перед нами голодающий художник, не правда ли? А у его отца целый банк, ему принадлежит почти весь город Экс в Провансе. Поль, это Винсент Ван Гог, брат Тео.
Сезанн и Винсент пожали друг другу руки.
– Очень жаль, Сезанн, что мы не наткнулись на тебя полчаса назад, – сказал Гоген. – Ты бы пошел вместе с нами обедать. У Батай сегодня такая телятина с горошком, какой я еще никогда не пробовал.
– В самом деле хорошая телятина, а? – заинтересовался Сезанн.
– Хорошая? Изумительная! Правда, Винсент?
– Да что говорить!
– Тогда, я думаю, надо пойти попробовать. Вы не составите мне компанию?
– Не знаю, смогу ли я съесть еще одну порцию. А ты, Винсент?
– Право, едва ли. Но если господин Сезанн настаивает...
– Ну, будь другом, Гоген! Ты знаешь, я ненавижу есть в одиночестве. Закажем чего—нибудь еще, если вы уже объелись телятиной.
– Ну хорошо, только ради тебя, Поль. Пойдем, Винсент.
Они вновь вернулись на улицу Аббатисы и вошли в ресторан «Батай».
– Добрый вечер, господа, – приветствовал их официант. – Что прикажете подать?
– Принесите три дежурных блюда, – сказал Гоген.
– Хорошо. А какое вино?
– А уж вино, Сезанн, выбирай сам. Ты в этом разбираешься гораздо лучше меня.
– Ну, что ж, тут есть сент—эстеф, бордо, сотерн, бон...
– А пил ты здесь когда—нибудь поммар? – перебил его Гоген самым простодушным тоном. – Это лучшее вино у Батай.
– Принесите нам бутылку поммара, – приказал Сезанн официанту.
Гоген мигом проглотил свою телятину и заговорил с Сезанном, который не съел еще и половины.
– Между прочим, Поль, – сказал он, – я слышал, что «Творчество» Золя расходится в тысячах экземпляров.
Сезанн метнул на него злобный взгляд и с отвращением отодвинул тарелку.
– Вы читали эту книгу, Ван Гог? – спросил он Винсента.
– Нет еще. Я только что кончил «Жерминаль».
– "Творчество" – плохая, фальшивая книга, – сказал Сезанн. – К тому же это худшее предательство, какое когда—либо совершалось под прикрытием дружбы. Это роман о художнике, господин Ван Гог. Обо мне! Эмиль Золя – мой старый друг. Мы вместе росли в Эксе. Вместе учились в школе. Я приехал в Париж только потому, что он был здесь. Мы с Эмилем жили душа в душу, дружнее, чем братья. Всю свою юность мы мечтали, как плечо к плечу мы пойдем вперед и станем великими художниками. А теперь он сделал такую подлость!
– Что же он вам сделал? – спросил Винсент.
– Высмеял меня. Зло подшутил надо мной. Сделал меня посмешищем всего Парижа. Я столько раз излагал ему свою теорию света, объяснял, как надо изображать твердые тела, делился с ним мыслями о том, как обновить коренным образом палитру. Он слушал меня, поддакивал, выпытывал у меня самое сокровенное. И все это время он лишь собирал материал для своего романа, чтобы показать, какой я дурак.
Сезанн выпил бокал вина, снова повернулся к Винсенту и продолжал говорить, поблескивая своими маленькими угрюмыми глазками, в которых таилась ненависть.
– Золя вывел в своей книге трех человек, господин Ван Гог: меня, Базиля и несчастного мальчишку, который подметал пол в мастерской у Мане. Мальчик мечтал стать художником, но в конце концов с отчаяния повесился. Золя изобразил меня как фантазера, этакого беднягу мечтателя, который воображает, будто революционизирует искусство, и не пишет в обычной манере только потому, что у него вообще не хватает таланта писать. Золя заставляет меня повеситься на подмостках возле Моего шедевра, потому что в конце концов я понял, что я не гений, а слабоумный мазила. Рядом со мной он вывел другого человека из Экса, сентиментального скульптора, который лепит какой—то банальный, академический хлам, – он—то и оказывается великим художником!