– Поезжай в Аусзее с Мартой и детьми, – уговаривал он Зигмунда. – Тебе тоже нужно отдохнуть. Даю честное слово, не стану болеть до твоего возвращения.
Якоб сдержал слово. Но в конце октября, когда весь клан Фрейдов возвратился в Вену, он перенес паралич кишечника и инсульт.
Зигмунд и Александр провели у его постели последнюю ночь. В полночь Якоб скончался. Подскочившая в момент смерти температура придала его щекам такую яркую окраску, что Зигмунд воскликнул:
– Посмотри, как похож отец на Гарибальди!
Зигмунд прошел затем в соседнюю комнату, где находилась Амалия. Он обнял мать, поцеловал ее и нежно сказал:
– У отца была легкая смерть. Он достойно вел себя, как и положено замечательному человеку.
Зигмунд организовал простые похороны, купив участок в еврейской части Центрального кладбища в пятнадцати минутах ходьбы от входа, на аллее, где стояли большие надгробные камни, на которых были изображены еврейские храмы. Парикмахер, которого он посещал ежедневно, задержал Зигмунда, и он прибыл на церемонию с опозданием. Александр и Дольфи косо взглянули на него. В эту ночь Зигмунду снилось, будто он в лавке, над дверью которой висела вывеска: «Тебя просят закрыть глаза».
Проснувшись утром, он вспомнил о сновидении. Лавка напомнила ему парикмахерскую, а вывеска означала: «Нужно отдать долг покойному. Я не выполнил свой долг, и мое поведение достойно упрека. Итак, сон выражал чувство самопорицания, которое возникает у близких усопшего…»
Смерть отца произвела на Зигмунда сильное впечатление. Он писал Вильгельму Флису: «Какими–то окольными путями, минуя сознание, смерть старика глубоко тронула меня. Я его высоко ценил и хорошо понимал, он воплощал для меня большую мудрость и восхитительную добропорядочность. К моменту кончины его жизнь давным–давно угасла, но смерть восстанавливает все прошлое».
Так воспринял смерть отца Зигмунд Фрейд, покорившийся ей как акту умиротворения, особенно уместному в свете случившегося несколькими месяцами ранее, когда он сам сделал себя жертвой. Остракизм, которому подвергся Зигмунд, был вызван лекцией «Этиология истерии», прочитанной им в конце апреля в Обществе психиатрии и неврологии. Тогда он сказал Марте:
– Ослы холодно приняли ее.
Неодобрение его доклада было всеобщим; университетские медицинские и научные круги не приняли ни на йоту его данные и выводы. Крафт–Эбинг, председательствовавший на заседании, заявил:
– Звучит как научная басня.
Однако настоящие неприятности начались в сентябре, когда Зигмунд дал понять, что намерен опубликовать лекцию в «Венском клиническом обозрении». Его коллеги решительно возражали. Нежелательными, недопустимыми считались открытая им детская сексуальность и приставания к детям на сексуальной почве. У него самого эти явления вызывали глубокое отвращение, и он выбросил все касавшееся первой дюжины случаев. Почему так много отцов пристают к своим дочерям или стараются стимулировать их в сексуальном плане? Это казалось невероятным, за исключением таких варварских случаев, как случай с девушкой–горянкой Катариной. Когда пациентки устанавливали ассоциацию с подобными воспоминаниями детства, доктор Зигмунд Фрейд пытался вывести их на другие воспоминания, которые было легче принять. Но что делать, если у него набралась сотня фактов, документально подтверждавших, что между отцом и дочерью, а также между матерью и сыном обычны в той или иной форме приставания или сексуальное влечение?
Санитар из психиатрической клиники профессора Крафт–Эбинга принес Зигмунду записку: не мог бы господин доктор Фрейд посетить вечером профессора? Зигмунд проверил свое расписание и ответил, что может прийти к шести часам. Казалось странным проследовать через палаты, некогда опекавшиеся профессором Мейнертом, где тринадцать лет назад он был «вторым врачом» и ухаживал за сотнями таких же пациентов, какие лежат сейчас на расставленных по десять в каждом ряду койках, некоторые из них накрыты сетками. Тогда он не подозревал, что же не в порядке с этими несчастными душами, от которых приходил в отчаяние профессор Мейнерт, считая их безнадежными. Как он мог быть слепым? Как другие врачи могут оставаться и сейчас слепыми? Вовсе не нужно ждать смерти пациентов, потом нарезать их мозг микротомом, поместить срезы под микроскоп и увидеть нарушения. Ведь срез может не показать ничего! Только при жизни можно проникнуть в мозг, обнаружить в подсознании, что испортилось, вызвало невроз, заставивший попасть в клинику с умственным или эмоциональным расстройством, способным искалечить и убить с той же предсказуемостью, как любое физическое заболевание.
Крафт–Эбинг почти ничего не поменял в кабинете Мейнерта; он все еще напоминал часовню с рядом небольших окошек, расположенных в нишах под потолком. Лишь на полках были иные книги, да появился флорентийский стол, инкрустированный лилиями герба Медичи. Крафт–Эбинг поставил также кресло–шезлонг, обтянутое красным венским дамастом, с поперечной доской для писания, опирающейся на ручки кресла. На этой доске он работал над своими бесчисленными рукописями. Вот уже четыре года после смерти Мейнерта он трудился в этом кабинете.
Профессор Крафт–Эбинг приколол свеженаписанные страницы к доске, встал и, дружески улыбаясь, приветствовал Зигмунда. Он постарел за прошедшие годы: его волнистые волосы поредели и поседели, в темной мужественной бороде появились серебристые пряди. Но его голова оставалась одной из наиболее выразительных голов, какие были у римских сенаторов и какие довелось увидеть Зигмунду, глубоко посаженные глаза скрывались под нависшими бровями, выдавался суховатый нос. Красиво очерченная голова заключала превосходный ум, выдержанный и внимательный, как подобает истинному ученому.
Кто–то читал в углу комнаты; поначалу Зигмунд не заметил, что это был профессор Вагнер–Яурег; он повернулся и, тепло пожав руку Зигмунду, почти раздавил ее. Вагнер–Яурег сохранил свое «сельское» обличье: мощные руки и торс лесоруба. Сердце Зигмунда дрогнуло, когда он понял, что вызван на самый влиятельный конгресс психиатров в немецкоговорящем мире, ибо Вагнер–Яурег, как он и предсказывал, был отозван из университета Граца, чтобы возглавить одну из двух психиатрических клиник Венского университета. Он нисколько не постарел с того момента, как Зигмунд посетил его в Граце: глаза цвета морской волны, коротко остриженные светлые волосы, гладковыбритое овальное лицо со скромными белокурыми усами.
Крафт–Эбинг сказал своим добрым голосом:
– Господин коллега, благодарю за то, что вы пришли. Вот кофе и печенье. Садитесь и чувствуйте себя как дома.
Зигмунд пробормотал о своей признательности, а про себя подумал: «Как дома, не тут–то было. Однако кофе поможет».
Крафт–Эбинг не был человеком, улыбавшимся ради удовольствия, он поступал так, чтобы расположить к себе человека, оказавшегося в беде.
– Фрейд, ваша лекция не нанесла вам непоправимого ущерба: репортеров не было, а общество ревниво относится к тому, чтобы в печать не попало ни слова. В конце концов, оно открыто для всех квалифицированных врачей. Вы сами слышали, разумеется, немало странных медицинских гипотез, которые не выдержали первого же испытания.