Она прижалась к нему, прислонив к его щеке свою.
– Знаешь, что я хотела бы получить в качестве подарка в знак помолвки? Стихи о любви, о которых ты говорил.
– Гейне или Шекспира?
– И того и другого.
– Вначале Гейне:
Тебя только раз бы увидеть,
Упасть бы к твоим ногам
И вскрикнуть, умирая:
Я вас люблю, Madame ! [3]
– Слишком мрачно. На деле никто не умирает. Шекспир более радостный?
– Он заставляет шута говорить в «Двенадцатой ночи»:
Что любовь? Не за горами,
Не за лесом и полями,
Здесь она – лови!
Если медлишь – проиграешь,
Поцелуй мой потеряешь:
Не теряй, лови! [4]
Она посмотрела на него, ее лицо было серьезным.
– Будет не просто, дорогой?
– Да, Марта, будут непредвиденные трудности. Но мы переиначим строки шута, напишем, что любовь попадет в силки.
Городская больница, где Зигмунд Фрейд провел три–четыре последующих года, создавалась медленно. В 1693 году на занимаемой ею территории был выстроен приют для бедных, и сто девяносто лет назад ее первое подворье именовалось большой усадьбой. К 1726 году было завершено строительство второго и примыкающего подворий – брачного и вдовьего. В следующей половине века выросло полдюжины других зданий: подворье больных, хозяйственное и ремесленное подворья, подворье студентов… Затем идеалист и провидец император Иосиф II, путешествуя инкогнито по Европе, в 1783 году подписал указ о превращении Большого армейского дома в Главный госпиталь по образцу Парижской больницы.
Клиническая школа Венского университета переместилась в Городскую больницу, ставшую благодаря этому одной из крупнейших больниц мира и важным исследовательским центром. Ее профессора были наиболее уважаемыми подданными Австро–Венгерской империи, а больница завоевала внушавшую благоговение репутацию и признание за блестящие исследования, осуществленные в ее лабораториях.
Больница была как бы миром в себе. В двенадцати огромных четырехугольных зданиях размещались двадцать отделений, четырнадцать институтов и клиник. Каждое здание имело просторный, ухоженный внутренний двор с арочными проходами. Сто гектаров территории больницы были обнесены каменной стеной. Из Земмеринга, находящегося высоко в горах, по трубам поступала вода, подававшаяся на все этажи зданий. Пища готовилась на отдельной кухне. Врачи могли пользоваться читальней, а библиотека ежегодно обслуживала двадцать пять тысяч читателей. Дворы освещались газовыми светильниками; такие нововведения, как электричество и телефон, были еще редкостью; зимой палаты обогревались печами, в окнах имелись фрамуги для свежего воздуха. Действовала католическая часовня, а в шестом подворье находилась синагога для пациентов и врачей–евреев.
В четвертом подворье размещалась баня с ваннами и парилкой. Во всех подворьях имелись чайные комнаты и туалеты с проточкой водой на почтительном расстоянии, чтобы до больницы не доносились запахи. Вместо соломенных матрасов использовались трехсекционные из конского волоса. Смертность была низкой, всего лишь четырнадцать процентов; плата за лечение колебалась от гульдена в день, т. е. доллара и шестидесяти центов, для первого класса, до семи центов в день для исконных венцев; бедняков лечили бесплатно. Всегда заполненная палата для рожениц, где обучались акушерки и врачи, взимала с пациенток тридцать шесть центов в день за питание, койку и прием родов.
В операционной доктора Теодора Бильрота на втором этаже хирургической клиники царило возбуждение. Зигмунд задержался в центральной канцелярии, чтобы записаться на курсы. Войдя в зал, где высокий греческий фриз отделял операционный стол от круто поднимавшегося вверх амфитеатра, он обнаружил, что его ярусы переполнены. Было много венских хирургов, пришедших посмотреть, как профессор Бильрот проведет резекцию по разработанной им новой второй методике. Давно было известно и доказано во время войны, что человеку можно ампутировать руку или ногу и он будет жить. Однако еще не знали, что участок внутренних органов человека, пораженных язвой или опухолью, может быть удален, а края операционных ран могут быть сшиты вместе.
Зигмунд присоединился к группе врачей; одни из них сидели на подоконнике, другие стояли на ступенях за фризом. Прослушав тридцатичасовой курс клинической хирургии, преподававшейся Бильротом, он постиг многое в патологии, но имел слабое представление о хирургии. Отчасти он был виноват сам: у него никогда не было желания заниматься оперативной хирургией. Отчасти в этом был виноват и Бильрот, заявлявший:
– Бесполезно читать студентам специальные курсы оперативной хирургии. Типичные операции обсуждаются и показываются студентам на трупах; они наблюдают их также в клинике.
Бильрот был блестящим лектором, зал был забит его поклонниками, но Зигмунду ни разу не довелось лично встретиться с профессором, даже обменяться простым приветствием. Сейчас, когда он готовится к общей практике, очень важно овладеть искусством операций. При экстремальных обстоятельствах жизнь пациента может зависеть от умения врача обращаться со скальпелем. А он не хочет быть плохим или заурядным врачом.
Профессор Теодор Бильрот превратил хирургию из грубого ремесла, практиковавшегося городскими брадобреями, в точно документированное искусство. Он первым осмелился публиковать отчеты о своих операциях. Поскольку операции чаще бывали неудачными и не приводили к излечению пациента, чтение мрачных отчетов не доставляло удовольствия. Но Бильрот настаивал:
– Неудачи нужно признавать немедленно и публично, ошибки нельзя замалчивать. Важнее знать об одной неудачной операции, чем о дюжине удачных.
В 1876 году он опубликовал книгу, которая нанесла уничтожающий удар по средкевековым методам, все еще применявшимся в клиниках, и содержала план их реорганизации. Однако пять дополнительных страниц книги, озаглавленных «Типы студентов, евреи в Вене», безжалостно подрывали существовавшее между венскими врачами единение. Бильрот писал: «Справедливо утверждается, что в Вене больше, чем где–либо, бедных студентов и им нужно помогать, ведь жизнь в Вене очень дорогая. Да если бы речь шла только о бедности!… Молодежь, преимущественно еврейская, приезжает в Вену из Галиции и Венгрии без гроша в кармане, с безумной идеей изучать медицину, одновременно зарабатывая в Вене деньги преподаванием, мелкими услугами на фондовой бирже, торговлей вразнос, работой в почтовых отделениях или на телеграфе… Еврейский торговец в Галиции или Венгрии… зарабатывающий столько, сколько нужно, чтобы семья не умирала с голода, имеет среднеодаренного сына. Тщеславная мать мечтает о том, чтобы в семье был школяр, талмудист. Вопреки невероятным трудностям его посылают в школу, и ценой огромных усилий он сдает выпускные экзамены. Затем он появляется в Вене в чем мать родила… Такие парни никак не годятся для научной карьеры…»