— Ничего я с ним не делал.
— А он у тебя распух. Дошло до меня, что тебя крепко вздули, когда ты ходил воровать овец.
— Подлая ложь! — взрывается Кристофер. — Это не меня вздули!
— А как ты вообще ходишь воровать, если ты прозрел и обратился к Богу?
— А я ходил до того, как прозрел, это ещё когда было!
— Не на прошлой ли неделе?
— Ну и что? Плевать мне на то, что ты говоришь, — мрачно отвечает Кристофер и подходит к трём женщинам, что стоят во дворе.
— Вы только поглядите! — говорит он и делит между ними лакричную палочку.
Из лавки, порыскав в ней, выходят и другие.
И добыча плоха, и весь поход дурацкий, просто детские игры какие-то. Никто не срывал со стен полки, не разбивал стёкла, они просто выдвигали ящики, да и те потом задвинули обратно, ох, размякли мужчины, совсем размякли. Один вышел, жуя кусочек корицы, который он нашёл в одном из ящиков, другой нёс стручок перца, Теодор и ещё парочка вышли из лавки с новыми трубками, а один так и вовсе грыз стеариновую свечку.
— Ты никак без табака куришь? — ехидно спросила Поулине.
— Да не нашёл я его.
— Ясное дело, табак вы получили к Рождеству, всё до последнего листочка.
— А у тебя, Поулине, не найдётся чуток молока? — напрямую спрашивает он.
— Найдётся, — отвечает она. — Пришли за ним Рагну.
Теодор:
— Я и сам могу его взять.
— Нет, ты его выпьешь по дороге.
— Так Рагна-то лежит.
— Она что, заболела?
— Рагна совсем обессилела и решила лечь.
— Ладно, я пошлю ей молока, — говорит Поулине. — Эдеварт, ты ведь не откажешься отнести ей кружечку молока?
— Кто-кто? — кричит Теодор. — Нашла кого посылать к женщине, которая лежит в постели.
Никто не смеётся, а Эдеварт так даже не улыбается.
— Здесь, выходит, нельзя получить даже капли молока! — шумит Кристофер. — А почему это бабы стоят посреди двора? Чего бы им не сходить и не подоить коров?
Поулине:
— Коровы уже подоены.
— Отыщите-ка в хлеву подойник или какую другую посудину! — говорит Кристофер приказным тоном.
Три женщины зашевелились, они словно советуются о чём-то.
И тут Поулине приходит в ярость и кричит:
— Только попробуйте! Я подоила коров сегодня в семь утра, а вы хотите снова их тревожить.
Одна из женщин спрашивает:
— Господи, Боже ты мой, Поулине, ведь ты не откажешь нам в капельке молока для детей на завтрак?
— Нет, — говорит Поулине, — не откажу. Ступайте домой и принесите посуду под молоко.
— Сейчас пойдём, как же, дожидайся! — снова вылезает Кристофер. Он держит себя очень нагло, полагая, будто у него есть право на это. — Ишь ты, словно мы собаки какие перед хозяйской дверью!
Поулине:
— А ты ведёшь себя как баран!
— Да ну? А разве у тебя нет новёхоньких жестяных фляг? Вон они развешаны под потолком в лавке, на кой они тебе, спрашивается, нужны? Ты разве не знаешь, что в Поллене голод и что мы помираем?
Эдеварт делает движение, он больше не стоит в дверях, он спускается с крыльца и направляется к Кристоферу. В этом нет ничего странного и ничего такого уж особенного, но почему-то все это замечают.
Но тут вмешивается Йоаким, он что-то шепчет на ухо старшему брату, после чего говорит громко и раздумчиво:
— Слушай, Поулине, а пусть они нальют молоко в бутылки! У нас ведь много пустых бутылок.
— Да-да, давайте разольём его по бутылкам, — подхватывают женщины.
Нелегко остановить старшего брата, коль скоро он пришёл в движение, но тут он вдруг замедлил шаги. Кристофер отступает назад и даже чуть улыбается.
— Я так и знал, что можно найти выход, — говорит он, кивая. — Понимаешь, Эдеварт, дела-то хуже некуда, мы ходим-ходим, а сами еле на ногах держимся. Вот какие у нас дела. Но Йоаким правильно говорит: для молока нет ничего лучше бутылок, в жестянках оно теряет вкус. Ума не приложу, с чего это вдруг я помянул фляги!
Возбуждение Эдеварта мало-помалу проходит. Чего ради он проделал долгий путь от дверей? Что эти люди про него подумают? И он отвечает Кристоферу:
— Так я то же самое хотел сказать, но не мог же я кричать на весь двор, что с бутылками-то оно лучше.
Короче, объяснились.
Тут Кристофер снова почувствовал себя настоящим мужчиной. Он сказал:
— Меня вот что интересует: получат женщины полные бутылки или уйдут домой с половинкой? Я не очень-то доверяю Поулине.
Эдеварт, уже вознамерившийся вернуться к лавке, круто разворачивается:
— Тебе что, Поулине задолжала молока?
Кристофер, недовольно:
— На такой вопрос я даже отвечать не желаю!
Эдеварт снова подходит к нему. К нему вернулся былой кураж, лицо побелело, и он произнёс дрожащими от гнева губами:
— Я спросил: тебе Поулине задолжала молока?
— Нет, — отвечал Кристофер.
Мужество покинуло его. Уступать было, конечно, очень трудно: столько народу стояло кругом и все слушали. Кроме того, Кристофер не имел привычки сразу же идти на попятную, он был человек наглый и привык действовать напролом. Но тут он сдался, он и намыкался в последнее время больше, чем Эдеварт, который и голодать-то ещё толком не голодал. Словом, Кристофер больше не чувствовал себя героем.
— Да нет, Поулине ничего мне не задолжала, — в конце концов выдавил он из себя. — Я ничего подобного и не говорил. Тут даже и спрашивать незачем.
— Господи, кто б мог подумать!.. — в один голос вскричали люди, стоявшие вокруг, и подняли глаза на кофейню. — Да кто ж это такой идёт? Уж не сам ли?..
Это походило на чудо. Хотя это было отнюдь не землетрясение и не явление Христа народу, а было это, так сказать, явление человека, уже стоявшего одной ногой в могиле, — явление Августа.
Теперь всё внимание переместилось на него, люди обступили Августа. Эдеварт хотел немедля отвести его в постель, но Август не пожелал, он отмахивался обеими руками и спрашивал, что здесь происходит, что за страшный грохот раздавался во дворе сегодня утром и зачем сюда пришли все эти господа. Ему тут же объяснили что к чему, и Эдеварт снова попытался отвести его в комнату и уложить, но Август снова этому воспротивился; он прошёл к крыльцу и встал на ступеньку, чтобы не стоять в снегу.
— Август! — говорили люди друг другу. — Точно Август! Но до чего ж он худой и бородатый!
Август надел много штанов — одни поверх других, — и высокие сапоги с голенищами, и тёплую байковую куртку, которую он собирался подарить, даже трость, которую он тоже собирался подарить, прихватил с собой, а поверх всего — серое одеяло, накинутое на плечи бахромой вниз. Престранное это было зрелище, ещё совсем недавно — скорая добыча смерти, а теперь — прежний Август. Август в маскарадном обличье, но всем так хорошо знакомый. Воистину это был Август, благодарение Богу, до чего ж хорошо и отрадно снова его видеть...