Однажды вечером пришел пастор и предложил мне наняться к нему в работники. Это было соблазнительно, но я поразмыслил и все-таки отказался. Мне хотелось бродить по свету, быть вольной птицей, жить случай ными заработками, ночевать под открытым небом и немножко удивляться самому себе. Когда мы копали картошку, я познакомился с одним человеком и решил уйти с ним вдвоем, а Гринхусена бросить. У нас с ним было много общего, и, судя по всему, он был хороший работник; звали его Ларс Фалькбергет, но он называл себя Фалькенбергом.
Мы работали под началом у молодого Эрика, и о н же отвозил картошку на хутор. Этот красивый двадца тилетний парень, очень крепкий и сильный для своих лет, держался заносчиво, потому что у его отца был собственный хутор. Между ним и дочкой пастора что-то было, так как однажды она пришла на картофельное поле и долго с ним разговаривала. А потом, уже со бравшись уходить, заговорила со мной и сказала, что Олина начала привыкать к водопроводу.
– А вы сами? – спросил я.
Она из вежливости что-то ответила, но я видел, что ей неприятно со мной разговаривать.
Она была такая красивая в новом светлом пальто, которое очень шло к ее голубым глазам…
На другой день с Эриком случилась беда, лошадь понесла и долго волочила его по земле, а потом рас шибла о забор. Он сильно пострадал и, когда опом нился, сразу стал харкать кровью. Фалькенбергу при шлось занять его место.
Я сделал вид, будто это несчастье очень меня огорчило, молчал и хмурился не хуже остальных, но в душе ничуть не печалился. Конечно, у меня не было ника ких надежд на успех у фрекен Элисабет, но человек, который стоял на моем пути, теперь не мог мне по мешать.
Вечером я пошел на кладбище, сел там и стал ждать. «Вот если б сейчас пришла фрекен Элисабет!» – думал я. Через четверть часа она в самом деле пришла, я вскочил и сделал вид, будто хочу уйти, но от растерян ности не могу шагу сделать. И вдруг вся моя хитрость мне изменила, я потерял самообладание, потому что она была так близко, и сказал, сам того не желая:
– Эрик… с ним вчера случилось такое несчастье.
– Я знаю, – сказала она.
– Он разбился.
– Ну да, разбился. Но почему ты мне это гово ришь?
– Мне казалось… нет, сам не знаю. Ничего, он ведь поправится. И все снова будет хорошо.
– Да, да, конечно.
Пауза.
Похоже было, что ей нранилось меня поддразнивать.
Вдруг она сказала с улыбкой:
– Ты такой странный. Зачем ты ходишь по вечерам в такую даль и сидишь здесь?
– Просто у меня такая привычка. Коротаю время перед сном.
– И не боишься?
Ее насмешка заставила меня опомниться, я вновь обрел почву под ногами и ответил:
– Если мне чего-нибудь и хочется, так это снова выучиться дрожать.
– Дрожать! Значит, и ты читал эту страшную сказку! Где же?
– Уж и не припомню. В какой-то книжке, которая случайно попала мне в руки.
Пауза.
– А почему ты не захотел наняться к нам в работ ники?
– Это не по мне. Я хочу уйти отсюда вместе с од ним человеком.
– Куда же вы пойдете?
– Не знаю. На восход или на закат, все равно. Та кие уж мы бродяги.
Пауза.
– А жаль, – сказала она. – Нет, я не то хотела сказать, просто ты не должен был… Но говори же, что с Эриком. Ведь я для этого и пришла.
– Боюсь, что дела его плохи.
– А что говорит доктор, он поправится?
– Говорит, поправится. Но кто его знает.
– Ну что ж, спокойной ночи.
Ах, будь я молод, и богат, и красив, и знаменит, и учен… Она уходит…
В тот вечер я нашел на кладбище подходящий но готь и спрятал его в карман. Потом я постоял немного, озираясь, прислушался – вокруг было тихо. Никто не крикнул: «Это мое!»
Мы с Фалькенбергом отправились в путь. Холод ный осенний вечер, высоко в небе мерцают звезды. Я уговорил Фалькенберга пойти мимо кладбища, – как это ни смешно, мне хочется видеть, горит ли свет в одном из окошек пасторской усадьбы. Будь я молод, и богат, и…
Мы шли час за часом, ноша у нас была легка, и мы, двое бродяг, еще не знали друг друга, нам было о чем поболтать. Позади осталась одна лавка, потом другая, и в вечерних сумерках мы увидели шпиль приходской церкви.
По привычке я хотел и тут заглянуть на кладбище и сказал:
– А не заночевать ли нам здесь?
– Что за глупости! – сказал Фалькенберг. – Сена полно во всяком сарае, а прогонят из сарая, лучше уж спать в лесу.
И он снова пошел вперед.
Ему было за тридцать, он был высок ростом и хоро шо сложен, но слегка сутулился и носил длинные, закру ченные книзу усы. Говорил он мало и неохотно, был неглуп, ловок, обладал красивым голосом, хорошо пел и вообще совсем не походил на Гринхусена. В своей речи он невероятным образом смешивал трённелагский и вальдреский говоры, а иной раз ввернет и шведское словечко, так что нельзя угадать, откуда же он родом.
Мы пришли на какой-то хутор, где собаки встретили нас лаем, и, поскольку там никто еще не ложился, Фаль кенберг попросил позвать кого-нибудь из хозяев. Вышел молодой парень.
– Не найдется ли для нас работы?
– Нет.
– Но ведь изгородь у дороги, того и гляди, упадет, не хотите ли ее поправить?
– Нет. Уже осень, сами сидим без дела.
– А можно у вас переночевать?
– К сожалению…
– Хоть на сеновале…
– Нет, там спят служанки.
– Вот сукин сын, – пробормотал Фалькенберг, ухо дя со двора.
Мы пошли без дороги, через лесок, присматривая место для ночлега.
– А что, если вернуться на этот хутор… к служан кам? Может, они нас не прогонят?
Фалькенберг поразмыслил.
– Нет, собаки залают, – сказал он.
Мы дошли до выгона, где паслись две лошади. У од ной на шее болтался колокольчик.
– Хорош хозяин, у которого лошади пасутся без присмотра, а служанки спят на сене, – сказал Фалькен берг. – Вот мы сейчас прокатимся на этих лошадках.
Он поймал лошадь с колокольчиком, засунул в него пучок травы и мха, а потом уселся верхом. Моя лошадь была пугливее, и поймать ее оказалось не так легко.
Мы отыскали ворота и выехали с выгона на дорогу. Одно из своих одеял я отдал Фалькенбергу, а другое подстелил под себя, но уздечку взять было негде.