— Тогда чего же мы зря тратим время? — сказала она. — Ждем, когда он наденет пиджак и галстук?
Дядя быстро шагнул ей навстречу.
— Мы ничего не сможем сделать в темноте, — сказал он. — Надо подождать, пока рассветет.
— Мы не ждали, — сказала мисс Хэбершем и остановилась: ничего другого ей не оставалось делать, разве только пойти прямо на дядю, хотя дядя даже и не прикоснулся к ней, просто стоял между ней и дверью, так что ей волей-неволей пришлось остановиться хотя бы на секунду, чтобы он посторонился; и он тоже смотрел на нее, такую прямую, тощую, в прямом ситцевом платье, почти бесформенную под правильным точным кругом шляпы, и думал: «Уж очень она старая, не по ней это, — и тут же поправил себя: — Нельзя, чтобы женщине, леди, приходилось делать такое», — потом вспомнил вчерашний вечер, как он закрыл за собой дверь конторы и вышел во двор и стал высвистывать Алека Сэндера, и он знал, что он тогда был уверен — он и сейчас был уверен, — что поехал бы один, даже если бы Алек Сэндер не передумал и остался, но только после того, как подошла мисс Хэбершем и заговорила с ним, он поверил, что доведет дело до конца, и он опять вспомнил, что сказал ему старик Ефраим после того, как они нашли кольцо под свиным корытом: «Если тебе когда-нибудь понадобится что-нибудь такое, что не всякому объяснить можно, а откладывать нельзя, не трать времени, не суйся к мужчинам: у них, как твой дядюшка говорит, на все постановления да решения. Поди с этим к женщинам, к детям. Они могут и к случаю приноровиться».
Тут дверь из передней открылась. Он услышал, как шериф идет через столовую к кухне. Но шериф не вошел в кухню, а остановился в дверях и стоял не двигаясь даже после того, как мисс Хэбершем спросила суровым, чуть ли не свирепым голосом:
— Ну как?
И он не надел башмаков и даже не подобрал болтавшихся подтяжек и как будто даже и не слышал мисс Хэбершем; он стоял, высоченный, загромождая весь проход, и смотрел на мисс Хэбершем, не на шляпу ее, не прямо ей в глаза, даже не в лицо — просто смотрел на нее, как на ряд букв русских или китайских, про которые кто-то, кому вы доверяете, сказал вам, что так пишется ваше имя, и наконец раздумчиво и недоуменно произнес:
— Нет. — Затем, повернув голову, посмотрел на него и сказал: — И не ты тоже. И еще больше повернул голову, пока не остановился взглядом на Алеке Сэндере, а Алек Сэндер вскинул глаза вверх на шерифа, потом сейчас же отвел их, потом опять вскинул вверх.
— Ты, — сказал шериф. — Вот ты. Ты отправился туда в темноте, чтобы помочь вырыть мертвеца. Да мало того: белого мертвеца, про которого другие белые люди утверждали, что его убил негр. Почему? Потому что тебя мисс Хэбершем заставила?
— Никто меня не заставлял, — сказал Алек Сэндер. — Я даже и сам не знал, что поеду. Я уже сказал Чику, что я не поеду. Только когда мы подошли к пикапу, все как будто считали, что я, конечно, тоже еду, и я даже сам не знаю, как это вышло.
— Мистер Хэмптон, — сказала мисс Хэбершем. И теперь шериф посмотрел на нее. Он даже услышал ее.
— А вы еще не кончили резать бекон, — сказал он. — Дайте-ка мне нож. — Он взял ее под руку и пошел с ней к столу. — Мало вы за сегодняшнюю ночь наездились и наволновались, не пора ли передохнуть? Через какие-нибудь четверть часа уже светать будет, с утра люди линчевать не пойдут. Иной раз, если у них что-нибудь там не вышло, не повезло или они поздно приступили, у них может это затянуться до света. Но приступать к этому при дневном свете они не будут, потому что тогда каждый увидит лицо другого. Вот тут по два яйца каждому. Кому больше?
Они оставили Алека Сэндера с его завтраком за столом в кухне, а свои понесли в столовую — он, дядя и мисс Хэбершем несли миску с яйцами, бекон и сухарницу со сдобными булочками, испеченными вчера вечером, но разогретыми в печке, так что они стали вроде как поджаренные, и кофейник, в котором непроцеженная гуща кипела вместе с водой до тех пор, пока шериф не догадался снять его с жаркого места плиты и отставить в сторону; их было четверо, хотя шериф поставил пять приборов, и только они сели за стол, как шериф поднял голову и прислушался — хотя он ничего не слышал, — потом встал и пошел в темную прихожую и в заднюю половину дома, и он услышал, как стукнула дверь у черного входа, и потом шериф пришел обратно и с ним Уилл Лигейт — только без ружья, и он повернул голову поглядеть позади себя в окошко, и правда, уже светало.
Шериф раздавал тарелки с едой, а дядя и Лигейт подставляли мисс Хэбершем под кофейник чашки — свои и шерифа. Потом вдруг ему показалось, будто он уже давно слышит откуда-то издалека голос шерифа: «Мальчик… мальчик… — И потом: — Разбудите его, Гэвин. Заставьте его съесть завтрак, прежде чем он заснет»; и он вздрогнул, и все еще только светало, мисс Хэбершем наливала кофе все в ту же чашку, и он стал есть и, жуя и даже глотая, как будто поднимался и падал, в том же мерном темпе, как жевал, в глубокую мягкую трясину сна и в смутные голоса, пережевывавшие что-то давнишнее, конченое и уже не касающееся его; голос шерифа:
— Вы знаете Джека Монтгомери из округа Кроссмен? Кажется, он последние полгода частенько сюда к нам наведывался.
И голос Лигейта:
— Как же. Ворованный лес скупает. Когда-то держал харчевню под вывеской ресторана у самой границы штата Теннесси, на выезде из Мемфиса, только я не слыхал, чтобы кто-нибудь там мог поесть или купить что-либо съедобное, а потом как-то раз ночью там человека пристукнули, года два-три тому назад. Правда, так и не дознались, был ли к этому делу хоть сколько-нибудь причастен Джек, но полиция штата Теннесси выпроводила его обратно в штат Миссисипи просто так, порядка ради. С тех пор он, кажется, у отца околачивается на ферме, где-то под Глазго. Может быть, выжидает, пока люди забудут про то дело и он опять сможет открыть харчевню где-нибудь на езжем месте, эдакий кабак с подполом, чтобы можно было упрятать ящик с виски.
— А здесь у нас чем он промышлял? — спросил шериф.
И опять Лигейт:
— Лес покупал как будто… Да не он ли это с Винсоном Гаури… — И с какой-то неуловимой интонацией: — Промышлял?.. — И потом без всякой интонации: — Чем промышляет?
И на этот раз его собственный голос, безразличный, совсем уже на краю глубокой, мягкой впадины сна, и безразлично, вслух он это сказал или нет:
— Он теперь ничем не промышляет.
Но потом стало полегче, из душного жаркого дома снова на воздух, и солнце мягкой, высокой и ровной золотистой струей скользит по самым верхушкам деревьев, золотит недвижно повисший толстый столб воды городского фонтана, вытянувшего паучьи лапы на синеве неба, и снова они вчетвером в дядиной машине, а шериф стоит, нагнувшись к окошку у руля, уже совсем одетый, даже в ярком, оранжевом с желтым, галстуке и говорит дяде:
— Вы отвезите сейчас мисс Юнис домой, она еще может поспать. А я заеду за вами, скажем, через час.
Мисс Хэбершем на переднем сиденье рядом с дядей только и сказала: «Ха». И все. Она не накинулась на него. В этом не было надобности. Это было гораздо более внушительно и непререкаемо, чем если бы она стала его ругать. Она перегнулась через дядю к шерифу: