Он закрепил колеса тормозом, чтобы Уорнеру удобней было сесть, а сам взобрался на лошадь. Они тронулись, и Рэтлиф поехал чуть позади, так что Уорнер бросал ему слова через плечо, не оборачиваясь.
- Этот наш пожарный...
- Ну, это ведь неизвестно, - мягко сказал Рэтлиф. - В том-то и загвоздка. Если уж приходится выбирать между убийцей и человеком, которого только подозреваешь в убийстве, конечно, выберешь убийцу. По крайности, знаешь точно, на что идешь. Будешь глядеть в оба.
- Ладно, ладно, - сказал Уорнер. - В таком случае назовем его жертвой клеветы и оговора. Так что вы об нем знаете?
- Да ничего особенного. Только то, что слышал от людей. Сам я не видел его вот уж восемь лет. Тогда у него был еще один мальчишка, кроме Флема. Маленький. Теперь ему было бы лет десять - двенадцать. Видать, он потерялся во время какого-нибудь из ихних переездов.
- Может, за эти восемь лет вы об нем много наслышались, решили, что он от своих старых штук отрекся?
- Оно конечно, - сказал Рэтлиф. Легкий ветерок относил в сторону пыль, поднятую копытами трех лошадей, и она ложилась на пупавку и полынь, которые только что зацвели в придорожных канавах. - Восемь лет. А перед тем я его еще лет пятнадцать не встречал. Я рос неподалеку от тех мест, где жил он. Или нет, это он года два прожил там, где я рос. Он и мой папаша оба арендовали землю у одного старика, Энса Холленда. Эб тогда барышничал, лошадьми торговал. И я как раз был там, когда он потерпел на этом деле неудачу и стал простым арендатором. По натуре он не подлец. Он просто озлобился.
- Озлобился, - сказал Уорнер. Голос звучал теперь насмешливо, почти презрительно. - Джоди приходит вчера вечером, поздно. Я сразу все понял, как только поглядел на него. Точь-в-точь как прежде, когда он, бывало, мальчишкой нашкодит и знает, что я назавтра все равно узнаю, вот и торопится сам, первый, мне рассказать. "Я взял приказчика", - говорит. "Зачем? спрашиваю. - Разве Сэм стал плохо чистить тебе ботинки по воскресеньям?" А он как заорет: "Я должен был, должен был его нанять, должен, слышишь!" И лег, а к ужину и не притронулся. Не знаю уж, хорошо ли он спал; я не прислушивался. Но нынче утром он как будто малость успокоился. Да, куда спокойнее стал. "Может, от него и польза будет", - говорит. "Не сомневаюсь, говорю. Но ведь на этот случай и закон есть. А потом почему бы просто-напросто не снести их домишко? Ты бы мог даже продать его на дрова". А он глядит на меня, глаз не сводит. Только и ждет, покуда я замолчу, он, оказывается, ночью уже все обдумал. "Взять, говорит, к примеру, такого человека, как он. Человека независимого, который себя в обиду не даст, постоит за свои права и выгоды. И допустим, его права и выгоды - это в то же самое время права и выгоды еще одного человека. Допустим, его прибытки в то же самое время прибытки этого человека, который платит жалованье кое-кому из его родичей, а те блюдут интересы его дела. Допустим теперь, что это такое дело, в котором прибытки от времени до времени (а ты знаешь это не хуже моего, говорит) или, лучше сказать, все время растут, а он в них не участвует, этот человек, который тоже не прочь нажиться, этот независимый..."
- С таким же успехом он мог бы сказать "опасный", - сказал Рэтлиф.
- Да, - сказал Уорнер. - Ну и что же?
Вместо ответа Рэтлиф сказал:
- Лавка ведь не на Джоди записана, верно? - И сам же ответил себе, прежде чем Уорнер успел открыть рот: - Ну, ясно. И спрашивать было незачем. Но вообще-то... Флем, которого Джоди взял в приказчики... Покуда Джоди его держит, может, старый Эб...
- Мне плевать, - сказал Уорнер. - А вы сами что об этом думаете?
- Хотите знать, что я на самом деле думаю?
- А я о чем спрашиваю, черт побери?
- Я думаю то же, что вы, - спокойно сказал Рэтлиф. - Что из всех, кого я знаю, только двое могут позволить себе шутить с этими типами. Фамилия одного Уорнер, но зовут его не Джоди.
- А второй кто? - сказал Уорнер.
- Это тоже пока еще неизвестно, - ласково сказал Рэтлиф.
2
Кроме Уорнеровой лавки, хлопкоочистительной машины, мельницы с крупорушкой, кузни, сдаваемой в аренду, школы, церкви и трех десятков домишек, в каждом из которых был слышен звон обоих колоколов, на Французовой Балке был конный двор с конюшней, а рядом с ним тенистый, хотя и без клочка травы участок, на котором стояло громоздкое, неуклюжее строение, частью дощатое, частью бревенчатое, некрашеное, местами надстроенное, которое именовалось "Гостиница Литтлджон", и там, за приколоченной к дереву, полусмытой дождями вывеской, на которой красовалось: "НОМИРА с ХАРЧАМИ", ночевали и столовались разъезжие торговцы и скотопромышленники. У стены длинной веранды в ряд вытянулись стулья. В тот вечер, поставив фургончик и лошадей в конюшню, Рэтлиф сидел после ужина на веранде с пятью или шестью мужчинами, которые прибрели сюда из соседних домов. Эти люди бывали здесь всякий вечер, но сегодня они собрались еще до захода солнца, то и дело поглядывая на темный фасад Уорнеровой лавки, - так люди собираются, чтобы молча поглазеть на холодную золу, оставшуюся после линчевания, или на приставную лестницу и открытое окно, через которое кто-то бежал, потому что белый приказчик, взятый на жалованье в лавку человека, который еще способен стоять на ногах и в здравом уме, по крайней мере настолько, чтобы обсчитывать не себя, а покупателей, был делом таким же неслыханным, как белая стряпуха на кухне у кого-нибудь из них.
- Что ж, - сказал один. - Не знаю, что он за парень, этот, которого Уорнер нанял. Но кровь не водица. И ежели у тебя родня такая лютая, что во всякий час может поджечь конюшню...
- Оно конечно, - сказал Рэтлиф. - Но только старый Эб не подлец. Он просто озлобился.
Все помолчали. Они сидели на стульях или на корточках, не видя друг друга в темноте. Уже совсем смерклось, об ушедшем солнце напоминало только бледно-зеленое пятно на северо-западе. Закричали козодои, светляки замерцали и зароились меж деревьев у дороги.
- Как так озлобился? - сказал наконец кто-то.
- А так, озлобился и все, - сказал Рэтлиф ласково, непринужденно, словоохотливо. - Сперва эта история, что была во время войны. Тогда он никого не трогал, никому не вредил и не помогал ни тем, ни другим, знай занимался своим делом - барышничал, промышлял лошадьми, а ведь ни барыш, ни лошади политики никак не касаются, и вдруг является какой-то тип, у которого и лошадей-то своих никогда не было, и стреляет ему в ногу. Ясное дело, это его озлобило. А потом другая история - с тещей полковника Сарториса, миссис Розой Миллард. Эб вошел с ней в долю, и они вместе торговали лошадьми и мулами, честно-благородно, не собираясь никого обижать, ни северян, ни южан, и на уме у него были только лошади да барыш, до тех пор, покуда миссис Миллард не застрелил этот малый, который величал себя майором Грамби, и тогда сын полковника, Баярд, и дядюшка Бэк Маккаслин вместе с одним черномазым поймали Эба в лесу, и что-то там было такое - привязали его к дереву или еще к чему и, может, даже всыпали ему хорошенько вожжами, а то и горячими шомполами, хотя все это только слухи. Так или иначе, а только после этого Эб забыл свою верность Сарторисам, и я слышал, будто он долгонько прятался в холмах, покуда полковник Сарторис не занялся строительством своей железной дороги, так что Эб мог выйти без опаски. Ну, и это озлобило его еще посильнее. Ему оставалось только одно - снова приняться за барышничество. И тут он нарвался на Пэта Стэмпера. И Пэт живо отбил у него охоту к этому делу. И уж тут он вконец осатанел.