— И ты тоже была мной, внутри меня.
Саломея мучительно застонала:
— Я хочу освободиться. Я задыхаюсь.
— Саломея, Саломея, — умоляюще звала Лала.
— Не хочу быть в чужой коже, [124] — сказала Саломея. — Хочу быть в своей коже, вот в этой, которая пылает. Ты это видишь…
Она бросилась к пламени свечи и опустила на него руку.
— Вот!
Вопль ее раздался в ночи. Лала обняла ее и прижала к себе. Свободной рукой она ласкала ей волосы, шею, плечи, спину, побежденную грудь.
— Лала! — воскликнула еще раз Саломея и упала без чувств.
Лала подняла ее — бесчувственное тело. Затем она осторожно положила Саломею на постель и легла рядом. При слабом свете свечи, обе неподвижные, они выделялись на белой простыне, как рельеф на крышке саркофага.
Тогда с ужасным звоном загремел будильник. Лала поднялась, остановила его, погасила свечи и закрыла ставни.
Стратис собрался было уходить, но ноги ему не повиновались. Он ухватился за ствол орехового дерева. Послышался треск. Он повернулся и посмотрел на лицо совсем темного дома. Дверь открылась и отдала Лалу, совершенно нагую, звездному свету. Теперь тяжелые косы падали ей на плечи. Она протянула вперед ладони, словно пробуя воду в водопаде. Она обладала удивительным влиянием на пустынный мир вокруг нее, но только не на людей. Легко, словно не касаясь земли, она подошла к дереву. Стратис даже не пытался спрятаться надежнее. «К чему? — подумал он. — Она должна знать, что я здесь». Она подошла очень близко, взялась за ветку и опустила голову между локтей. Страстность объяла ее талию с нескончаемой нежностью. Стратис почувствовал, как ее дыхание сливается с дыханием орехового дерева, которое вызывало у него головокружение. «Что болит у этого дерева?» — снова подумал он. Шепот среди листвы ответил ему:
— Боже, помоги мне. Помоги мне, чтобы я помогла ей.
Стратис удержался от порыва пасть к ее ногам.
Бесшумно, как и появилась, Лала снова исчезла внутри дома.
СТРАТИС:
Воскресенье, июнь
Прошла неделя. То солнце никак не уходит из моих мыслей.
После невероятной ночи я увидел рассвет позапрошлой субботы, возвращаясь из Кефисии. В вечерних сумерках я постучался к ней. Она была одета и принаряжена. В доме было темно.
— Не ожидала этого, — сказала она.
— И я не ожидал.
— Но сейчас ко мне придут друзья. С минуты на минуту постучатся.
— Ты им не откроешь. Достаточно виделась с ними.
— Нет, не сегодня. Не сегодня. Прошу тебя. Завтра я сделаю все, что ты пожелаешь.
Ключ торчал во входной двери. Я повернул его дважды и бросил под сундук.
Она разозлилась. Мы стали бороться.
На рассвете было великое спокойствие.
Затем, вдруг, словно плод, который падает и ударяется о землю в пустом саду, мы перешагнули через порог.
Мы вышли в час. Я пошел прямо на Акрополь. Она следовала за мной. Мы видели сияние солнца.
В полдень солнце точило свои зубы о раскаленные мраморы, которые искрились бесконечно малыми вспышками песка, не оставаясь на месте и не исчезая. В одном содрогании явилось внезапное волшебство, ослеплявшее меня в детском моем мире, когда все — дома, лодки, берега и острова — казалось подвешенным на шелковой нити, готовой оборваться и во мгновение ока погрузить все в Эреб. [125]
В течение одного сгустившегося мгновения я был там и она была там — мы были там целиком, и ничего не было в тени. Небольшие узлы пота выступили у нее на шее. Сердце ее сильно билось. У меня была уверенность, что оно стучало бы так же где угодно: под этим мрамором или же тогда, когда плоть нашу поглотит пламя, которое оставит только наши голые кости.
— Это было так просто, — сказал я и сжал ее руку.
— Ты сделал мне больно, — сказала она.
— Я думал, что здесь никто не сможет сделать больно, — ответил я безо всякой мысли.
Я увидел ее обнаженную руку в пламени свечи и то, как Лала поднимает ее бесчувственное тело.
— Ты думаешь, что Лала держала бы тебя здесь? — спросил я, словно разговаривая сам с собой.
Она посмотрела на меня.
— Думаешь, что она выдержала бы среди этого пламени?
— Что ты хочешь сказать?
— Знаешь, я был там позапрошлой ночью — у нее в саду.
— А! — сказала она. — Это избавляет от множества бесполезных слов.
В движении хитона ее тело с бесчисленными колыханиями медленно легло на мраморы, пульсировавшие под пламенным ткацким челноком солнца, неся всюду колени и впадины — неудержимое желание.
— Хочу тебя! — воскликнул я, не зная, к кому обращаюсь.
И из солнечной утробы откликнулось эхо:
— Хочу тебя.
Мы бежали, словно за нами гналось пламя. Дух мы перевели только у ее двери. Ритм танца — того, наверху, — был еще с нами.
Только когда мы упали на разбитую кровать, сквозь щели ставен проник голос с улицы:
— Покупаю старье! Любое старье! Старьевщик!
Вторник, поздно ночью
Мы пошли на Акрополь еще раз. Сегодня ночью. Совершенно круглая луна струила свой свет, который был бледным и легким. Скала плыла в воздухе, а мы ступали по палубе огромной галеры, идущей под всеми парусами.
Мы стояли там, у храма Ники. Я держал ее за талию. Я чувствовал, что жажда больше не разделяет нас.
— Саломея, я впервые почувствовал рядом человека… Человека моего племени.
Она посмотрела на меня. На лице ее было выражение, которое я полюбил тогда, когда мы возвращались из Астери. Я пожалел, что луна освещала ее.
— Знаешь, меня ведь зовут не Саломея. Меня зовут Бильо.
Целый сонм мифологических образов пронесся передо мной и исчез. Целая стая крыльев.
— А что еще важнее, — продолжила она, — что теперь мы больше не расстанемся.
Мне показалось, что наш корабль проходил через канал; я почувствовал тесноту.
— Теперь, — сказал я, — расставание безразлично.
— Тем лучше… Знаешь, жить мне осталось недолго.
Сильная дрожь пронеслась по лунному морю, подкатываясь ко мне все ближе. Затем, словно глаза животных на ночных улицах, засияли в памяти мраморы того дня.