— Да, и тройную порцию коньячку. Попроси, может, тебе дадут.
Сеньор Суарес нервничает больше, чем Пепе Сучок; этот Хименес Фигерас, сразу видно, более привычен к таким передрягам.
— Слушай, а почему нас здесь держат?
— Почем я знаю? Ты, я надеюсь, не обольстил какую-нибудь добродетельную девицу и не бросил ее с деточкой?
— Ах, Пепе, какое у тебя хладнокровие!
— Просто я знаю, малыш, что тут ничем не поможешь.
— Да, конечно, это верно. Больше всего меня огорчает, что я не мог предупредить мамочку.
— Ты опять?
— Нет-нет, не буду.
Обоих друзей задержали накануне вечером в баре на улице Вентуры де ла Веги. Полицейские, идя за ними следом, вошли в бар, огляделись и — хлоп! — пулей кинулись прямо к ним. Вот собаки, опытные, видно!
— Следуйте за нами!
— Ай! Почему вы меня хватаете? Я честный человек, я никого не трогаю, у меня все документы в порядке.
— Очень хорошо. Все это вы объясните, когда вас спросят. Выкиньте этот цветок.
— Ай! Почему? Мне вовсе незачем следовать за вами, я ничего плохого не делаю.
— Пожалуйста, не скандальте. Взгляните сюда. Сеньор Суарес взглянул. Из кармана у полицейского торчали серебристые браслеты наручников.
Пепе Сучок поднялся.
— Пойдем с этими господами, Хулиан, там все выяснится.
— Пойдем, конечно, но только какие манеры!
В управлении на них не пришлось заполнять карточки, они уже там значились. Записали только дату задержания да два-три слова, которых им не удалось прочесть.
— Почему нас арестовали?
— Вы не знаете?
— Нет, ничего не знаю. Откуда мне знать?
— Погодите, узнаете.
— Скажите, я не могу известить, что меня арестовали?
— Завтра, завтра известите.
— У меня, видите ли, мамочка старушка, она, бедная, будет очень беспокоиться.
— Ваша мать?
— Да, ей уже семьдесят шесть лет.
— Ничего не могу сделать. И сказать вам тоже ничего не могу. Завтра все выяснится.
В камере, куда их привели, огромном квадратном помещении с низким потолком, при скудном свете пятнадцатисвечовой лампочки в проволочной сетке сперва ничего нельзя было разглядеть. Немного погодя, когда глаза стали привыкать, сеньор Суарес и Пепе Сучок начали постепенно узнавать знакомые лица — злосчастных педерастов, карманников, алкоголиков, профессиональных шулеров, всяких людишек, которые привычны к каверзам судьбы и всегда ходят с потупленной головой.
— Ай, Пепе, хорошо бы сейчас выпить чашечку кофе!
Пахло в камере очень противно — прогорклый, резкий запах, от которого свербило в носу.
— О, сегодня ты рано. Где был?
_Как всегда, выпил чашечку кофе с друзьями.
Донья Виси целует мужа в плешь.
— Если б ты знал, как я рада, когда ты приходишь пораньше!
— Скажи пожалуйста! Старый что малый.
Донья Виси улыбается, бедная донья Виси всегда улыбается.
— Знаешь, кто придет сегодня вечером?
— Еще бы, какая-нибудь сплетница.
Донья Виси никогда не обижается.
— Нет, моя приятельница Монсеррат.
— Великое счастье!
— Она очень добрая женщина!
— Она сообщила тебе еще о каком-нибудь чуде этого обманщика из Бильбао?
— Замолчи, что за еретические слова! И почему тебе так нравится говорить гадости — ведь ты думаешь иначе.
— Да уж нравится.
Дон Роке с каждым днем все больше проникается убеждением, что его жена глупа.
— Ты посидишь с нами?
— Нет.
— Ох упрямец!
Раздается звонок у двери, и в квартиру входит приятельница доньи Виси, как раз в ту минуту, когда попугай на третьем этаже изрыгает ругательства.
— Слушай, Роке, это просто невыносимо. Если их попугай не научится вести себя прилично, я донесу в полицию.
— Ну что ты болтаешь! Ты представляешь себе, какая потеха будет в комиссариате, когда ты явишься туда с доносом на попугая?
Прислуга ведет донью Монсеррат в гостиную.
— Я сейчас скажу хозяйке, присаживайтесь.
Донья Виси помчалась приветствовать подругу, а дон Роке, немного поглядев из-за занавесок на улицу, сел у жаровни и вытащил колоду карт.
— Если трефовый валет выйдет раньше, чем пятерка, — хороший знак. Если туз — это ни к чему, я уже не мальчишка.
У дона Роке свои приемы гадания на картах. Трефовый валет вышел третьим.
— Бедняжка Лола, она меня ждет! Сочувствую, малышка!
Лола — сестра Хосефы Лопес, бывшей прислуги семейства Роблес, с которой у дона Роке кое-чего было, но теперь она растолстела, постарела, и ее вытеснила младшая сестра. Лола помогает по хозяйству донье Матильде, той самой пенсионерке, у которой сын мечтает стать великим артистом.
Донья Виси и донья Монсеррат стрекочут взахлеб. Донья Виси счастлива — на последней странице двухнедельного журнала «Херувим-миссионер» напечатано ее имя и имена троих ее дочерей.
— Сейчас увидите собственными глазами, что я не выдумываю, это истинная правда! Роке! Роке!
С другого конца квартиры дон Роке откликается:
— Чего тебе?
— Дай девочке журнал, где про китайцев напечатано!
— Что?
Донья Виси объясняет приятельнице:
— Ах, Боже мой, эти мужчины как будто глухие.
Она кричит мужу еще громче:
— Я говорю, дай девочке… Ты слышишь?
— Слышу!
— Так вот, дай девочке журнал, где напечатано про китайцев!
— Какой журнал?
— Где про китайцев, ну, про тех китайцев, которых крестили!
— Что? Не понимаю. Про каких китайцев?
Донья Виси улыбается донье Монсеррат.
— Муж мой такой добряк, но его ничто не интересует. Сейчас я сама схожу за журналом, одну минуточку. Вы уж извините.
Войдя в комнату, где дон Роке сидит у ночного столика и раскладывает пасьянс, она спрашивает:
— Ну, что это такое? Ты разве не слышал, что я сказала?
Дон Роке не поднимает глаз от карт.
— Довольно глупо с твоей стороны думать, что я встану с места из-за каких-то китайцев!
Донья Виси порылась в корзинке с шитьем, нашла нужный номер «Херувима-миссионера» и, тихонько ворча, вернулась в гостиную, где так холодно, что едва можно усидеть.