Присяжные совещались восемь минут. Застыв и глядя на Лупоглазого, они заявили, что он виновен. Лупоглазый, не шевельнувшись, не изменив позы, глядел на них несколько секунд в тупом молчании.
- Ну, черт возьми, - произнес он.
Судья резко застучал молоточком; полицейский тронул Лупоглазого за руку.
- Я подам апелляцию, - лепетал адвокат, семеня рядом с ним. - Я буду бороться во всех инстанциях...
- Будешь, не бойся, - сказал Лупоглазый, укладываясь на койку и зажигая сигарету. - Но только не здесь. Пошел отсюда. Иди прими таблетку.
Окружной прокурор уже готовился к апелляции, строил планы.
- Удивительное спокойствие, - сказал он. - Обвиняемый воспринял приговор... Видели, как? Будто слушал песенку и ленился взять в толк, нравится она ему или нет, а судья называл день, когда его вздернут. Должно быть, мемфисский адвокат уже вертится у дверей Верховного суда и только ждет телеграммы. Я их знаю. Эти убийцы делают из суда посмешище, и даже если мы добиваемся обвинительного приговора, все понимают, что он не останется в силе.
Лупоглазый позвал надзирателя и дал стодолларовую купюру. Поручил купить бритвенный прибор и сигарет.
- Сдачу оставь у себя, прокурим все деньги - скажешь.
- Вам, похоже, недолго осталось курить со мной, - сказал надзиратель. Теперь у вас будет хороший адвокат.
- Не забудь марку лосьона, - сказал Лупоглазый. - "Эд Пино".
Он произнес "Пай-нод".
Лето стояло хмурое, прохладное. Даже днем в камере было темно, и в коридоре постоянно горел электрический свет, он падал в решетчатую дверь широкой тусклой полосой, достигая изножья койки. Надзиратель принес Лупоглазому стул. Лупоглазый использовал его вместо стола; там лежали долларовые часики, пачка сигарет и треснутая суповая миска с окурками, сам он валялся на койке, курил, разглядывая свои ноги, и так шел день за днем. Блеск его штиблет потускнел, одежда измялась, потому что он лежал не раздеваясь, так как в камере было прохладно.
Однажды надзиратель сказал:
- Тут кое-кто говорит, что это убийство подстроил шерифов помощник. Люди знают за ним несколько подлых дел.
Лупоглазый курил, сдвинув на лицо шляпу. Надзиратель сказал:
- Вашу телеграмму могли не отправить. Хотите, я пошлю другую?
Стоя у двери, он видел ступни Лупоглазого, тонкие, черные ноги, переходящие в хрупкий корпус распростертого тела, шляпу, сдвинутую на повернутое в сторону лицо, сигарету в маленькой руке. Ноги находились в тени от тела надзирателя, заслоняющего решетку. Помедлив, надзиратель тихо ушел.
Когда оставалось шесть дней, он вызвался принести журналы, колоду карт.
- Зачем? - сказал Лупоглазый. Впервые за все это время он приподнял голову и взглянул на надзирателя, глаза на его спокойном, мертвенно-бледном лице были круглыми, мягкими, как липкие наконечники на детских стрелах. Потом лег снова. С тех пор надзиратель каждое утро просовывал в дверь свернутую трубкой газету. Они падали на пол и валялись там, медленно раскручиваясь от собственной тяжести.
Когда оставалось три дня, приехал мемфисский адвокат. Он без приглашения сразу же устремился к камере. Надзиратель все утро слышал его голос, просящий, сердящийся, убеждающий; к полудню адвокат охрип и говорил почти шепотом:
- Хотите, чтобы вас повесили? Да? Совершаете самоубийство? Так устали загребать деньгу, что... Вы, самый ловкий...
- Я уже сказал. Хватит.
- И вы допустили, чтобы это вам пришил какой-то мировой судьишка? Рассказать в Мемфисе - никто не поверит.
- Ну так не рассказывай.
Он лежал, адвокат глядел на него с яростным изумлением.
- Вот же бестолочь, - сказал Лупоглазый. - Черт возьми... Пошел отсюда. Ты мне не нужен. У меня все в порядке.
Накануне вечером пришел священник.
- Можно я помолюсь с вами? - спросил он.
- Не бойся, - ответил Лупоглазый. - Валяй. Не стесняйся.
Священник опустился на колени возле койки, где Лупоглазый лежал и курил. Немного погодя услышал, как он встал, прошел по камере и вернулся обратно. Когда священник поднялся, Лупоглазый лежал и курил. Взглянув в ту сторону, где раздавались, шаги Лупоглазого, священник увидел на полу вдоль стены двенадцать линий, проведенных горелыми спичками на равном расстоянии друг от друга. Две дорожки были заполнены аккуратными рядами окурков. В третьей лежало два. Перед уходом он видел, как Лупоглазый поднялся, пошел туда, раздавил еще два и тщательно уложил к лежащим.
В начале шестого священник вернулся. Все дорожки, кроме двенадцатой, были полны. Двенадцатая была заполнена на три четверти.
Лупоглазый лежал на койке.
- Пора идти? - спросил он.
- Еще нет, - ответил священник. - Попробуйте помолиться, - сказал он. Попробуйте.
- Валяй, - сказал Лупоглазый. - Не бойся.
Священник снова опустился на колени. Он слышал, как Лупоглазый поднялся, прошелся по камере и вернулся на место. В половине шестого пришел надзиратель.
- Я принес... - Он просунул в решетку сжатый кулак. - Это сдача с той сотни, что вы... Тут сорок восемь долларов... Постойте; я сосчитаю снова; точно не помню, но могу дать вам список... там цены...
- Оставь, - сказал Лупоглазый. - Купишь себе обруч.
За ним пришли в шесть. Священник шел с Лупоглазым, поддерживая его под локоть, и у помоста стал молиться, тем временем приладили веревку и, накинув ее на лоснящуюся, напомаженную голову Лупоглазого, растрепали ему волосы. Руки его были связаны, он стал мотать головой, отбрасывая волосы назад, но всякий раз они снова падали вперед, священник молился, остальные, склонясь, неподвижно стояли на месте.
Лупоглазый стал короткими рывками вытягивать шею вперед.
- Пссст! - прошипел он, звук этот грубо врезался в бормотанье священника, - псссст!
Шериф взглянул на него; Лупоглазый перестал дергать шеей и, выпрямясь, замер, словно удерживал лежащее на голове яйцо.
- Поправь мне волосы, Джек, - сказал он.
- Не бойся, - ответил шериф. - Сейчас поправлю. - И опустил крышку люка.
Был хмурый день, хмурое лето, хмурый год. Люди ходили по улицам в пальто. Темпл с отцом прошли в Люксембургском саду мимо сидящих с вязаньем женщин в шалях, даже крикетисты играли в куртках и кепках, сухой стук шаров и сумбурные выкрики детей под унылыми каштанами напоминали об осени, величавой, эфемерной и печальной. Из-за круглой площадки, обнесенной псевдогреческой балюстрадой с застывшими в движении статуями, холодно-серыми, как плещущие в бассейн струи фонтана, доносилась негромкая музыка. Темпл с отцом прошли мимо бассейна, где дети и старик в коричневом пальто пускали кораблики, снова углубились под деревья и сели. К ним тут же со старческой торопливостью подошла старуха и взяла с них четыре су.