-- Что? -- сказал он. -- Что?
-- Больше ничего не возьмете?
-- Да. Да. Больше... -- Он начал рыться в кармане, хозяин наблюдал за ним. Рука появилась на свет, все еще продолжая копошиться. Она наткнулась на прилавок и разроняла монеты. Хозяин задержал несколько штук, катившихся к краю.
-- А это за что? -- удивился хозяин.
-- За... -- Рука Хайтауэра копошилась в нагруженной корзинке. -- За...
-- Вы уже заплатили. -- Хозяин наблюдал за ним с любопытством. -- Это же сдача, -- я вам только что дал. С доллара.
-- Ах, -- сказал Хайтауэр. -- Да. Я... я просто... -- Торговец собрал монеты. Протянул ему. Рука покупателя, прикоснувшаяся к его руке, была холодна, как лед.
-- Все эта жара, -- сказал хозяин. -- Прямо изматывает человека. Может, посидите перед дорогой? -- Но Хайтауэр, по-видимому, его не слышал. Он уже направился к двери, торговец смотрел ему вслед. Он вышел с корзинкой за дверь, на улицу, двигаясь скованно и осторожно, как по льду. Было жарко; жар струился от асфальта, размывая знакомые здания на площади как бы в ореоле, в живой и зыбкой светотени. Какой-то встречный заговорил с ним; он этого даже не заметил. Он шел, думая И о нем. И о нем Шагал уже быстро, так что, когда свернул, наконец, за угол на пустую вымершую улочку, где его ждал пустой и вымерший дом, он уже сильно запыхался. "Все из-за жары", -- твердила, объясняла ему поверхность сознания. Но все время, даже на тихой улочке, где едва ли кто останавливается теперь, чтобы взглянуть на вывеску и вспомнить, -- там, откуда уже виден его дом, его убежище, под поверхностью сознания крутится, морочит, утешает: "Не буду. Не буду. Я купил непричастность". Уже -- почти звучащими словами; настойчиво повторяет, оправдывает: "Я заплатил за нее. Не торговался. Никто не посмеет это отрицать. Я хотел лишь покоя; я уплатил их цену, не торговался". Улица дыбится и плывет; он в поту, но сейчас даже полуденный зной кажется ему прохладой. Затем пот, зной, маревовсе мгновенно сплавляется в решимость, которая упраздняет всякую логику и оправдания, сжирает их, как огонь: Не желаю! Не желаю!
Он сумерничал у окна в кабинете и, увидев, как Байрон вошел в свет фонаря и вышел, вдруг подался вперед из кресла. Не от удивления, что видит Байрона здесь, в этот час. В первый миг, когда он только узнал фигуру, он подумал А-а. Я ожидал, что он сегодня придет. Это не в его натуре -потворствовать даже видимости зла И встрепенулся он, подался вперед, еще не успев додумать: в ярком свете фонаря он узнал приближающуюся фигуру, а через мгновение решил, что ошибся, хотя был уверен, что ошибиться не мог, что это не кто иной, как Байрон, ибо тот уже заворачивал к калитке.
Сегодня Байрон -- другой человек. Это видно по его походке, осанке; подавшись вперед, Хайтауэр говорит себе Как будто научился гордости или дерзости Голого. Байрона откинута, он идет быстро, расправив плечи; вдруг Хайтауэр говорит почти вслух: "Он что-то сделал. Предпринял". Подавшись к темному окну и прищелкивая языком, он наблюдает, как фигура стремительно уходит из поля зрения, направляясь к крыльцу, к двери, а еще через секунду слышатся шаги и стук. "А со мной не захотел поделиться, -- думает он. -- Я бы выслушал, не мешал бы ему думать вслух". Он уже идет по комнате, задерживается у стола, чтобы включить свет. Направляется к входной двери.
-- Это я, ваше преподобие, -- говорит Байрон.
-- Я вас узнал, -- говорит Хайтауэр. -- Хотя на этот раз вы не споткнулись о нижнюю ступеньку. Вам не раз случалось бывать в этом доме, Байрон, но до нынешнего вечера еще ни разу не было так, чтобы вы не споткнулись о нижнюю ступеньку. -- С такой ноты обыкновенно и начинались визиты Байрона: несколько деспотической шутливости и тепла, чтобы гость почувствовал себя непринужденно, а со стороны гостя -- неуклюжей деревенской застенчивости, суть которой -- учтивость. Порой Хайтауэру казалось, что он втягивает Байрона в дом одним рассчитанным вдохом, как будто на Байроне парус.
На этот раз Байрон входит, не дожидаясь, когда Хайтауэр закончит фразу. Входит без заминки, с этим своим новым выражением -- средним между уверенностью и дерзостью.
-- Думаю, вам еще хуже не понравится, когда я не спотыкаюсь, чем когда я спотыкаюсь, -- говорит Байрон.
-- Вы обнадеживаете меня или угрожаете, Байрон?
-- Нет, это я -- не как угрозу, -- говорит Байрон.
-- Ага, -- говорит Хайтауэр. -- Другими словами, вы не оставляете мне надежды. Что ж, по крайней мере, я предупрежден. Я был предупрежден, как только увидел вас под фонарем. Но рассказать о чем-то вы все-таки хотите. О том, что вы уже сделали, хотя и не сочли нужным говорить заранее.
Они идут в кабинет. Байрон останавливается перед дверью; обернувшись, смотрит снизу на лицо священника.
-- Так вы знаете, -- говорит он. -- Уже слышали. -- Он не отвернулся, но уже не смотрит на хозяина. -- Что ж... -- говорит он. -- Язык, конечно, человеку не свяжешь. Даже женщине. Но все-таки хотелось бы знать. кто вам сказал. Не то чтоб мне было стыдно. И скрывать я от вас не хотел. Я вам сам собирался сказать, когда смог бы.
Они стоят перед дверью освещенной комнаты. Теперь Хайтауэр видит, что Байрон нагружен свертками и пакетами, судя по всему -- с провизией.
-- Что? -- говорит Хайтауэр. -- Что вы собирались мне сказать? Впрочем, входите. Может быть, я и сам уже знаю. Но я хочу посмотреть на ваше лицо, когда вы будете говорить. Я вас тоже предупреждаю, Байрон. -- Они входят в освещенную комнату. В свертках еда: он слишком много сам перетаскал таких, чтобы не догадаться. -- Располагайтесь, -- говорит он.
-- Нет, -- отвечает Байрон. -- Я к вам ненадолго. -- И стоит, серьезный, сдержанный, с видом все еще сочувственным, но решительным, хотя и без самоуверенности, убежденным, без настойчивости -- с видом человека, собирающегося совершить поступок, которого кто-то близкий не поймет и не одобрит и который сам он считает правильным, зная, что другой никогда с этим не согласится. Он говорит: -- Вам это не понравится. Но по-другому нельзя. Мне хочется, чтобы и вы так думали. Но вы, наверно, не можете. Ну что ж, ничего не попишешь.
Хайтауэр сел и хмуро смотрит на него через стол.
-- Что вы сделали, Байрон? Байрон и говорит по-новому: коротко, сжато, не запинаясь, точными словами.
-- Отвел ее туда сегодня вечером. Домик уже прибрал, навел чистоту. Она там устроилась. Она сама хотела. Другого такого дома у него никогда не было и не будет, и я думаю, она имеет право там жить, тем более что хозяин там пока не живет. Задержался, можно сказать, в другом месте. Я знаю, вам это не понравится. Вы можете назвать много причин, и все -- важные. Вы скажете, -это не его хибарка, с какой стати ее туда пускать. Ну что ж. Может, и так. Но ни в штате, ни в целой стране не найдется человека, который бы сказал, что она не имеет на это права. Вы скажете, что в ее положении ей нужна рядом женщина. Что ж. Там есть негритянка, немолодая уже, так что рассудительная, -- и живет меньше чем в двухстах метрах. Она может ее позвать, не вставая со стула или с кровати. Вы скажете, но она же не белая. А я вас спрошу, -- чего ей ждать от белых женщин в Джефферсоне, когда она будет рожать, если она недели еще в Джефферсоне не живет, а стоит ей поговорить с женщиной минут десять, как той уже известно, что она незамужняя и что пока этот прохвост ходит по земле и она о нем хотя бы изредка слышит, она вообще не выйдет замуж. Много ли помощи она дождется от белых дам? Конечно, они позаботятся, чтобы ей было на чем лежать и чтобы рожала не у всех на виду, а в помещении. Я не об этом. И, думаю, трудно спорить с человеком, который скажет, что лучшего она не заслуживает, коли, живот нагуливая, обходилась без помещения. Но ребенок-то не выбирал. А хоть бы и выбирал -- будь я неладен, если любой несчастный малыш, которого ждет здесь то, что может ждать на земле... не заслуживает ничего лучше... ничего больше... Думаю, вы меня понимаете. Думаю, вы сами могли бы это сказать. -- Хайтауэр наблюдает за ним из-за стола, а он говорит ровным, сдержанным тоном, и слова приходят сами, пока речь не коснулась чего-то слишком нового еще и неясного, где ведет уже только чутье. -- И третья причина. Белая женщина, и живет совсем одна. Это вам не понравится. Не понравится больше всего.