-- Дома? -- повторил он. -- Сейчас? Что он может делать сейчас дома?
-- Кушает, наверно. Такому большому мужчине надо кушать несколько раз в день.
-- Дома, -- повторил Гримм. В глазах его не было гнева; они смотрели так же холодно и бесстрастно, как перед тем -- на командира легиона. -Кушает.
Он вышел быстрым шагом. Он снова пересек площадь, тихую, пустую площадь этого мирного городка в мирном округе, чьи жители мирно усаживались ужинать, Он отправился к шерифу домой. Шериф сразу сказал "нет".
-- Чтобы пятнадцать -- двадцать человек толклись на площади с пистолетами в карманах? Нет, нет. Не годится. Мне это не подходит. Не годится. Позволь уж мне тут распоряжаться. -- Гримм еще секунду смотрел на шерифа. Потом он повернулся и быстрым шагом пошел прочь.
-- Ладно, -- сказал он. -- Как хотите. Я вам не буду мешать, но и вы мне не мешайте. -- В голосе его не было угрозы. Он звучал слишком сухо, слишком категорично, слишком бесстрастно. Гримм быстро удалялся. Шериф смотрел ему вслед; потом окликнул. Гримм обернулся.
-- И свой оставь дома, -- сказал шериф. -- Слышишь? -- Гримм не ответил. Пошел дальше. Шериф, нахмурясь, смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Вечером, после обеда, шериф опять пошел в город, чего не делал уже много лет -- разве только по какомунибудь срочному, неотложному делу. Перед тюрьмой его встретил наряд гриммовских людей, в суде -- другой, третий патрулировал близлежащие улицы. Шерифу сказали, что остальные, смена, собрались в хлопковой конторе, где служит Гримм: там у них караулка, штаб. Шериф застал Гримма на улице за поверкой караулов.
-- Поди-ка сюда, парень, -- сказал шериф. Гримм остановился. Но не подошел; шериф сам двинулся к нему. Толстой рукой похлопал его по заднему карману. -- Я же тебе сказал, оставь его дома. -- Гримм не отвечал. Он хладнокровно глядел на шерифа. Шериф вздохнул. -- Ну что ж, раз ты упрямишься, придется назначить тебя специальным помощником. -- Но пистолет свой и показывать не смей, пока я тебе не скажу. Слышишь?
-- Ну да, -- сказал Гримм. -- Конечно, вы не хотите, чтобы я вытаскивал пистолет, пока не будет надобности.
-- Я говорю: пока я тебе не скажу.
-- Ну да, -- сразу ответил Гримм, бесстрастно и терпеливо. -- А я что говорю? Не беспокойтесь. Я буду на месте.
Позже, когда город угомонился на ночь, когда опустел кинотеатр и позакрывались одна за другой аптеки, взвод Гримма начал расходиться. Он не возражал, он холодно наблюдал за ними; они конфузились, чувствовали себя неловко. Опять, сам того не ведая, он получил козырь. Сегодняшняя неловкость, чувство, что им далеко до его холодного рвения, заставит их завтра вернуться -- хотя бы для того, чтобы доказать ему. Некоторые остались -- все равно выходной; кто-то где-то раздобыл еще несколько стульев, и сели играть в покер. Игра шла всю ночь, хотя время от времени Гримм (сам он не играл и заместителю своему-единственному, кто тоже имел звание, соответствующее офицерскому -- не позволил) высылал наряд патрулировать площадь. Позже к ним присоединился дежурный из полиции, но и он не принял участия в игре.
Воскресенье прошло тихо. Весь день потихоньку играли в покер, изредка отрываясь для патрульных вылазок; тихо звонили церковные колокола, и прихожане собирались чинными, по-летнему пестрыми группами. На площади уже знали, что завтра будет заседать большой суд присяжных. Сам звук этих слов, наводивший на мысли о чем-то тайном и неотвратимом, о всевидящем и недреманном оке, которое скрытно следит за делами людскими, убеждал подчиненных Гримма в непритворности затеянного представления. Так неожиданно и прихотливо податлива бывает человеческая душа, что город, сам того не понимая, вдруг признал Гримма, стал взирать на него с уважением, пожалуй, даже с некоторым трепетом и изрядной долей веры, словно его предвидение, патриотизм, гордость за свой город и выпавшую им роль оказались живее и вернее, чем у них. Его люди, во всяком случае, признали это и усвоили; после бессонной ночи, тревоги, выходного дня, жертвенного отречения от собственной воли, они были взвинчены до того, что, наверно, пошли бы ради него на смерть, если бы представился случай. Теперь их озаряли отблески мрачного, вселяющего трепет света, почти столь же явственные, как хаки, в котором их желал бы видеть, хотел увидеть Гримм -- словно всякий раз, вернувшись в караулку, они заново облачались в картинные, величаво-суровые лоскутья его видений.
Так прошла вся воскресная ночь. Игра в покер продолжалась. Предосторожности, скрытность, окружавшие ее, были отброшены. Теперь все делалось без стеснения, с безоблачной уверенностью, доходящей до бравады: ночью, когда на лестнице раздались шаги полицейского и кто-то из них сказал: "Берегись, военная полиция", -- они перекинулись твердыми, ясными, полными бесшабашной удали взглядами, и кто-то громко предложил: "Спустим гада с лестницы", -- а третий сложил губы и произвел допотопный звук. Так что наутро, когда стали подъезжать первые повозки и машины из деревень, взвод был опять сплочен. И теперь у них была форма. Их лица. В большинстве это были люди одного возраста, поколения, жизненного опыта. Но роднило их не только это. Глубокой и мрачной серьезностью веяло от них, когда они стояли в людском круговороте, серьезные, суровые, неприступные, и хмурыми пустыми глазами глядели на толпу, которая текла мимо и, что-то чувствуя, ощущая в них, но не понимая, глазела, замедляла ход, так что они все время были в кольце лиц, завороженных, бессмысленных и неподвижных, как коровьи морды, надвигавшихся и уплывавших, чтобы смениться новыми. И все утро гудели, замирали голоса, тихо спрашивали, отвечали: "Вон идет. Вон тот, молодой, с автоматическим пистолетом. Он у них командир. Уполномоченный офицер от губернатора. Он тут всем распоряжается. От шерифа сегодня ничего не зависит".
Позже, когда все было кончено, Гримм сказал шерифу:
-- Что бы вам меня послушаться. Я бы вывел его из камеры под охраной целого отделения, -- так нет, надо было отправлять его через всю площадь с одним помощником, и даже наручниками к нему не примкнуть -- да еще в такой толчее, где этот раззява Бьюфорд все равно бы побоялся стрелять, даже если бы умел с двух шагов попасть в ворота.
-- Откуда же я знал, что он вздумает бежать, да еще прямо здесь? -ответил шериф. -- Ведь Стивене сказал мне, он хочет признать себя виновным, чтобы получить пожизненное.
Но было уже поздно. Все уже было кончено. Произошло это в центре площади, на полпути от тротуара к зданию суда, посреди толпы, густой, как в ярмарочный день, но Гримм узнал о побеге только тогда, когда услышал, как помощник шерифа дважды выстрелил в воздух. Он сразу понял, в чем дело, хотя сам находился в здании суда. Он отреагировал четко и мгновенно. Уже побежав на выстрелы, он крикнул через плечо тому, кто последние двое суток неотступно таскался за ним в качестве не то адъютанта, не то ординарца:
-- Включи пожарную сирену!
-- Пожарную сирену? -- переспросил тот. -- Зачем?
-- Включи пожарную сирену! -- крикнул через плечо Гримм. -- Неважно, что они подумают. Лишь бы знали, что... -- Он не докончил -- исчез.