В эту ночь она и не пыталась уснуть. Знала, попытка будет бесполезной, только душа намается от старания. Распахнула в квартире все окна, впустила вкусную ночную прохладу, нажала на кнопку музыкального центра, настроенного на любимую радиоволну. Там после двенадцати ночи всегда подавали старые хиты, как изысканное блюдо на серебряном подносе. Тут тебе и Битлы, и Роллинг Стоунз, и вступление к шлягеру «Отель Калифорния», миллион раз слышанное и еще миллион раз желанное, и наши Митяевы-Макаревичи со старыми добрыми песнями… Можно сидеть на диване, поджав под себя ноги, дышать и слушать. Слушать и думать. И вспоминать разговор с Павлом.
Нет, как он о Саше-то нехорошо сказал, как отрубил. Ужасно обидно. Еще и слепым поводырем обозвал. Как у этого… Фу, забыла, как звали художника. Брейгель, что ли? Надо в Интернет глянуть, там наверняка эта репродукция есть. «Притча о слепых», так, кажется. Сейчас посмотрим…
Села за компьютер, тихо подпевая Стиви Уандеру, быстро отыскала репродукцию. Да, вот она, как и рассказывал Павел… Впечатляет, конечно. И лица этих слепых, их трагическая безысходность… Да, они все сейчас упадут в яму — вслед за слепым поводырем. Но если следовать логике Павла… И она, значит, должна в яму упасть, если Саша, как Павел сказал, был слепым? Нет, откуда он вообще знает, слепым или не слепым… Лучше бы в себе разобрался, в своих отношениях с женой. Это ж надо — убежать из дома, чтобы… Как он сказал? Своих слепых не затянуть в пропасть? А жена, значит, о его болезни знать не знает, ведать не ведает? Прочитала письмецо, разобиделась, порвала на мелкие клочки и дальше живет?
Нет, но так не бывает вообще-то… Она жена, она должна догадаться, что все не так просто. Хотя… Она-то сама относительно Саши много о чем догадывалась? Мужа, можно сказать, на раз-два-три из дома увели, а она ни сном ни духом…
Нет, но у Павла-то другая ситуация, еще больше по отношению к себе и к жене несправедливая. Почему он за нее все решил? Или ему лучше знать, как надо? То есть брендовый муж для нее предпочтительнее мужа умирающего? Если так, то она сволочь, конечно. И не мешало бы ей куриные мозги прочистить! И напомнить бы не мешало, что такое «и в горе и в радости!». Нет, что там за баба-дура такая, а?!
С досадой выключила компьютер, снова уселась на диван, чувствуя, как поднялось внутри возмущение. Нет, надо же, чудеса какие! В ней — возмущение! Нет, посмотрите на нее, тихушница-равнодушница распетушилась, разгневалась! Да еще и мозги чужой незнакомой бабе собралась прочищать! Ха! Где она и где чужие мозги? Не смешила бы саму себя, по меньшей мере. Смелая нашлась. Да твоей смелости только на собственный трусливый эгоизм всегда и хватало! Эгоисту же всегда кажется, что он ужасно смел… Особенно с теми, кто его любит. Так, например, эгоистичный ребенок смело хамит любящей матери, не понимая, что на самом деле творит… Зачем понимать, она ж со своей любовью никуда не денется. Да что — ребенок… Чего уж всякими примерами прикрываться? Сама-то она как вела себя с Викой, с Сашей… И со Славкой в детстве, бывало…
О, какая длинная ночь, и нет ей конца. Плохая ночь, хорошая ночь. Думай, несчастная Маша, думай.
А хорошо, что она Павлу свою тайну рассказала. И впрямь, будто из души черная птица вылетела. Нет, не вылетела, а с мясом вырвалась, и свободное место образовалось, что-то вроде зияющей раны. Пока еще кровоточит, но ведь заживет, наверное, скоро? А Павла, Павла как жаль… Какая от него силища человеческая идет! Такая силища, что сознание не воспринимает горькую правду за правду. А жена его все равно дура, дура…
Вдруг услышала, как робко пропела первая рассветная птица. Подошла к окну, глянула вверх, на небо, на верхушки деревьев, улыбнулась. Здравствуй, рассвет. Звенящий, хрустальный, чистый. И потянулась вдруг с силой, широко раскинув руки, как крылья. И самой показалось, как треснул, пошел по швам панцирь трусливого эгоизма, в котором так хорошо было прятаться от жизни. Все-таки тяжело его нести на себе. И сама раньше не понимала, как тяжело. Устала. Выходит, у каждого усталость своя? У слепого — одна, у поводыря — другая.
Надо пойти поспать хоть часика два. Днем забот много и сил нужно много.
* * *
Утром Луша ее в прихожей не встретила. Прошелестела шепотом в глубину квартиры:
— Луша… Ты где? Гулять, Луша…
Тишина. Странная, тревожная. Прокралась на цыпочках по коридору, заглянула в комнату… Павел спит, завернувшись в плед, лицо на подушке спокойное, расслабленное. А Луши рядом с диваном нет. Значит, на кухне…
И замерла испуганно, услышав тихое, на одной ноте, поскуливание. Зашла на кухню — Луша лежала под столом, сложив голову на передние лапы, дышала тяжело. Села перед ней на корточки, заглянула в собачьи наполненные мукой глаза:
— Эй, что это с тобой, а? Заболела, что ли? Луш, мы так не договаривались…
Собака опять заскулила, как ей показалось, виновато. Дернулась слегла, будто хотела встать, да не смогла, видно. Оскалила сжатые зубы, будто терпя боль, сморгнула слезу из глаза.
— Лушенька, что ты? — отпрянула она пугливо, чуть не упав на пятую точку. — Может, хозяина разбудить, а? — спросила скорее у самой себя, и самой себе же ответила: — Так жалко ведь, Луш… Он просил не будить… Он же снотворное принял. Ой, я не знаю, что делать, Луш… Мне страшно…
И тут же заплясала внутри суетливая паника, видно, учуяв запах страха. И потянулись ладони к груди, чтобы сложиться в привычно защитный крест-накрест, но на полпути вдруг замерли, будто мешало им что-то. Пошевелила пальцами, напряглась… Да, внутреннее усилие необходимо, то самое, которое так выручило вчера, когда стояла над Павлом со шприцем в руках, почти умирая от головокружения и тошноты. Ох, как проклятый страх любит эти приемчики — головокружение, тошноту, нервное дрожание ладоней! Но сейчас — не выходит ничего… Надо соображать как-то, делать что-то. И Павла будить нельзя…
— Послушай, Луш… Я вспомнила, на пятом этаже Надька живет, она в ветеринарной клинике работает. Я сейчас ее приведу, ладно? А ты полежи пока… Я быстро, Луш…
Выскочила из квартиры, даже не заперев дверь на ключ, понеслась наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Только бы Надька была дома. Надька, которая в детстве была первой защитницей во дворе. Надька, дочка тети Лиды, маминой подружки. Надька, которая ставила умирающей маме уколы. Надька, с которой здоровалась нехотя и, вообще, всячески избегала дружить, потому как образовалась из Надьки с годами довольно неприятная тетка — толстая, хамоватая и агрессивно любопытствующая по-соседски…
Остановилась у двери, нажала на кнопку звонка, не дав себе отдышаться. Прислушалась, еще раз нажала.
— Иду, иду… — раздалось из глубины квартиры Надькино недовольно-ворчливое, — кому там в такую рань приспичило? Вовка, ты, что ли? Если ты, сволочь такая, то не открою, все равно у меня денег нет! Кончай сюда шляться, слышишь?
Вовка был Надькиным бывшим, которого она выставила взашей из квартиры еще пять лет назад. С тех пор Надька страшно любила подражать актрисе из фильма «Москва слезам не верит»: хлопать себя по бедрам и приговаривать с ее интонацией — уж пять лет, как развелись, а он все дорогу сюда забыть не может!