— И что пишет?
— То и пишет. «Просим очистить советскую землю от злобствующего тунеядца Журавленко и ему подобных», или «поэт Журавленко своим аморальным поведением дискредитирует образ советского человека», или «Давно пора покончить с этим антисоветским элементом, воспевающим чуждые простому советскому человеку ценности», ну и так далее.
— Зачем это? — удивился Гриша.
— А хер его знает. Может, славы хочет или чтоб его выпихнули за кордон со всеми почестями, а может, и того, и того.
— Дикий способ какой-то.
— А главное, завалил все газеты этими телегами. Мочи нет. Думаю, его конечная станция — Белые столбы. Или как он сам написал «Белые столбы. Мне б ручку и стол бы! Общества столпы — это с насекомыми колбы». Или что-то вроде того, уже не помню. А вообще у него была пара неплохих стихов, так скать, в раннем детстве, но потом с катушек слетел и понеслось: «пята Сталина длиннее длани Палена», «Ленина тени избегут тленья», полная хуйня, короче.
В этот момент к столику подошел мужчина лет шестидесяти. Он был явно подшофе, и глаза его блуждали.
— Здравствуйте, — произнес он и скосил взгляд на графин с водкой.
— О! Николай! Сколько лет, сколько зим! — радостно затараторил Шрудель. — Водочки?
— Не откажусь.
— Так садись.
— Да нет… дела, дела. Мне б стопку только.
Шрудель ловко разлил водку, чокнулся с Николаем, и они выпили.
— А товарищ не знает, что значит число «120»? — неожиданно обратился Николай к Грише, но почему-то в третьем лице.
Гриша переглянулся со Шруделем и уже хотел было что-то ответить, но почувствовал болезненный пинок по ноге под столом и осекся. Шрудель грозно повращал глазами, а затем повернулся к Николаю:
— Да нет… товарищ не знает. Он еще (тут Шрудель театрально вздохнул) многого не знает.
Не прощаясь и даже не поблагодарив за водку, гость качнул головой и, развернувшись, зашаркал прочь.
— М-да… — промычал Шрудель ему вслед, — потрепала жизнь.
— А кто это?
— Николай Лапутко. Не слыхал? Ну, да… ты вообще ничего не слыхал.
— А что за «120»? И чего он такой… эээ…
— Странный? Так это… сошел с ума.
— В смысле?
— В смысле псих. У него и справка есть.
— Как это?!
— Трагическая история. А ему, между прочим, предрекали таку-у-ую карьеру. Эйзенштейн еще говаривал: «Коля вам всем покажет», ну или что-то в этом роде.
— И?
— В общем, история такая. Снял он первый полнометражный фильм. О революционерах-подпольщиках. По повести своего отца. Назывался «Сто двадцать» по числу подпольщиков в организации. Короче, пришло время сдавать комиссии. Та фильм посмотрела, но в зале какое-то напряжение. Тут встает один критик партийный и говорит: «Все ничего, но название фильма, как вы сами хорошо понимаете, надо заменить». И все так головами закивали, мол, да, давайте другое название. Он, конечно, спрашивает: «А что не так-то?» А ему главный худсоветчик в ответ: «А то вы сами не понимаете?», и усмехается. Остальные тоже так усмехаются — мол, действительно, не понимает товарищ. Ну, Лапутко помялся для вежливости и говорит: «Нет, не понимаю».
И тут понеслось со всех мест, дескать, не надо нам тут дурочку валять, не надо святую простоту корчить и вообще, раз XX съезд, так что, все теперь дозволено? Может, не понимаете важности политического момента? Может, товарищу и вообще советский строй не понятен? В общем, либо название меняйте, либо на себя пеняйте. Он, конечно, вышел, весь трясется. Звонит друзьям, говорит: «Вы знаете, что значит число „120“ и почему оно такое плохое?» Никто не знает. Он и так крутит, и так — ну, нет ничего антисоветского в названии. Всех расспросил, всех обзвонил — все только плечами пожимают.
— Не проще ли название было поменять? — спросил Гриша.
— Так в том-то и загвоздка. Он перед смертью отца обещал тому, что снимет фильм по повести, а тот ему: «Ты название не меняй только, оно для меня много значит». Короче, в гроб сходя, благословил. Точнее, проклял. Лапутко сдуру отцу поклялся — мол, не переживай, все будет в ажуре. В общем, и фильм жалко, и клятвы жалко, а главное — непонятно, что там такого крамольного-то. Весь измаялся, ночей не спит, сидит с бумажкой, чертит число 120 — все пытается вывести из него хоть какую-то антисоветчину. Пришел обратно и говорит: «Делайте, что хотите, название менять не буду». Там плечами пожали и фильм смыли на фиг. Ну, он и свихнулся на этой почве. С тех пор восемь лет прошло, а он все бродит и расспрашивает — что значит 120. Так с тех пор ничего и не снял. Покалечили жизнь, бюрократы.
— Ну, а ты-то знаешь, что значит «120»?
— Ха! Знал бы, сказал. В том-то и дело, что никто не знает. И вряд ли узнает.
— А фильм?
— Что фильм?
— Хороший был?
— Да кто ж теперь поймет? Его ж смыли на хер. Говорят, говно.
— Всем приветы, — раздалось в этот момент за спиной.
Гриша повернулся, но зрение слегка отставало от тела, потому, уже повернувшись, он не сразу рассмотрел рыжего бородача.
— Аа! — расплылся в улыбке Шрудель. — Петя!
Петя поздоровался, присел за столик и добродушно затараторил:
— Что пьем? О чем говорим? Чем дышим? Чем живем?
— Да так, — скромно ответил Шрудель. — А ты как поживаешь?
— Пишу вот воспоминания об отце.
— В стол али заказ имеется?
— И заказ имеется, и… стол имеется, — загоготал бородач.
— И стол заказов, — делово добавил Шрудель и разлил водку. — Понятно. Ну, тогда выпьем за то, чтоб стол заказов не оскудевал.
Тост был невнятный, но почему-то всем понравился. После этого бородач рассказал пару довольно смешных анекдотов, похвалил Шруделя за книгу рассказов, которые Шрудель никогда не писал (впрочем, отказываться от авторства не стал), и, наконец, ушел, оставив после себя переполненную пепельницу и большое мокрое пятно на скатерти от опрокинутой по неосторожности бутылки боржоми.
— Вот люди живут, — сказал Шрудель, опрокидывая в себя очередную рюмку.
— Известный писатель? — с трудом артикулируя, спросил Гриша.
— Да не то чтоб… но в Союз писателей прорвался. Воспоминания об отце он пишет. Ха! Там есть что написать. Ты о его отце не слыхал? Вешняков Василий, был такой.
— Нет.
— Разнорабочий со сталелитейного завода.
— Стахановец, что ли?
— Ага. Щас. Пьяница и бабник.
— А тогда чего о нем писать?
— А потому что он — известный, бля, писатель.
— Чего-то не врубаюсь. Это как?