– Работала? – продолжал допрос полковник.
Имея в виду мою работу в студии звукозаписи «Ардис», я кивнула.
– Хорошо, что работала. Хохлушки, они… Ты ж хохлушка?
– Эээм…
– Я ж вижу, что хохлушка. Хохлушки, они… они очень трудолюбивые. И такие заводные, шустрые. А где работала? В магазине?
– Эм… Ам… – поерзала я и, решив не объясняться, согласилась, чтоб отстал: – Да.
– В каком? В супермаркете? – додумывал за меня полковник. – В каком отделе?
– В… в… отделе детского питания, – мигом придумала я, и фантазия стала подсказывать мне судьбу женщины из Западной Украины, которая работает в Москве, в супермаркете, в отделе детского питания среди баночек с розовощекими младенчиками, среди ярких коробок, одетая в бордовый специальный фартук и такого же цвета пилотку… А сейчас вот едет в отпуск. К семье. Ненадолго.
– А звать тя как? – поинтересовался полковник.
– Ма… Маша.
– А меня Васильев.
Тут он быстро встал, вышел и через минуту вернулся с двумя стаканами чаю. Я смутилась:
– Ну что вы… Ну зачем же… Не нужно было… Я сама могла…
– Сидииии! Сама она могла, – по-доброму ворчит полковник, – ты, Маша, ж весь день на ногах. Бедная. Давай вон, пряник ешь тульский с корицей, давай-давай.
И так хорошо мы посидели до Брянска, посплетничали. Полковник про семью рассказал, про любимую внучку – просто остановиться не мог, столько про нее рассказывал:
– Она грит, деда, пошли в магазин. А я ей грю – слушаюсь! Чего, грю, пожелаете, мой генерал! А она смеется, заливается, говорит, ну ты, деда, прямо клоун какой-то.
А вот у нас один прапорщик в отставке, – продолжает полковник, колотя ложкой в стакане с чаем, – ходит по Брянску с кабаном на веревке. Вроде как люди с собаками гуляют, а этот с кабаном. Идут медленно, важно. Кабан – здоррровый, как мамонт. И такой этот кабан, знаешь, значительный, величавый, как будто на трибуну идет слова говорить. Я так заинтересовался, говорю ему: «Рябинин, – говорю, – куда ты все со своим кабаном ходишь?» – спрашую ево, значть, Рябинина, значть, – полковник отхлебнул чаю, – а он… Чо-т так засмущался, ну как барышня все одно. И говорит шепотом чего-то… А я ж артиллерист, Маша, ты ж не знала, а я артиллерист, слышу ж плохо, переспрашую: «Чево?» И этот Рябинин опять шепотом. Я ему, мол, говори, грю ему, громко! И он как по команде, но так конфузливо: «Свататься ходим, товарищ полковник! До свиней! А оплату берем поросёнками».
Видала, Маша? Ничё не делает. Нигде не работает. Токо кабана водит туда-сюда. На эти… Сказал бы, дак ты ж…
Выходил, попрощался, честь отдал, сказал:
– Ну, отдыхай, Маша, отдыхай.
И мучает меня совесть, что наврала я невольно. Такому хорошему человеку наврала. Настоящий полковник.
И она говорит, вся в слезах:
– Отца похоронила, мужа похоронила, пил, а сын… – Тут она бессильно махнула рукой. – Работу потеряла. Я же ветврач! Ветврач! Сфабриковали все! Судимость условная… Выплатила полностью. Вот, езжу теперь проводником. Все смены беру, без выходных работаю – долги отдавать, зубы надо сделать, за младшего сына кредит… Дочь тянет из меня и тянет. Не знаю, когда смогу отдохнуть, когда… Меня бывшие однокурсники не узнают. Одна встретила, говорит, Дагмара, как ты постарела, Дагмара, и кто бы подумал, что ты, полковничья дочь, будешь проводником ездить, чай подавать, с веником да шваброй по вагонам бегать. Да, конечно. И никто не думал. Мой отец знаете, кто был? Ого! Он и правда был полковник! Нет, ну честно! Строгий до ужаса, жесткий, упрямый как танк, он только из-под бровей мог посмотреть косо, и все. Мать все время молчала. Подавала на стол и молчала. Я на танцах ни разу не была. Ни разу в своей жизни! Если опаздывала с прогулки на пять минут – потом месяц никуда выйти было нельзя, туфли в сейф запирал и работу давал тяжелую. Попробуй не сделай. Нет, он не бил, нет. Он только смотрел. И все. А жили мы, конечно, шикарно. Мы же в Крыму жили. В татарском доме. Почему в татарском? Так мой отец же татар из Крыма выселял. Я ж говорила, что он полковник? Как чего… нет, не танковых войск. Это вы неправильно поняли. КГБ полковник. Ага. Так он и выселял, да. Ну как не сам? Он, как бы это, решал, кого выселять. Приказ получит из Москвы и смотрит, кто еще остался. И сначала разрешали им брать что-то с собой: давали пару часов на сборы, они что могли, то забирали. А потом сразу выселяли – солдаты приходили и гнали в чем есть – в тапочках, в домашней одежде, без ничего, даже поесть взять не давали времени, с детьми, стариками – выгоняли, даже прикладами, если сопротивлялись, загоняли в грузовики и увозили. А нас, значит, отца с мамой и сестру (я уже потом родилась) как раз в татарский дом и поселили. Такая красота – ковры повсюду, столько всего, посуда шикарная. Там, видно, девушка была в той татарской семье, а то и не одна, столько приданого было накоплено всякого, я до сих пор пользуюсь. Чего? Не, не вернулись, нет. Сгинули, наверное, в Сибири, они ж теплолюбивые, татары. Ну и потом, тиф свирепствовал в те годы. Могли просто не доехать в теплушках до поселения. А дом был богатый. Вот – колечко ношу, видите? О! Старинное колечко, очень старинное, видно, что ручная работа. Буквы эти такие тут татарские, вот, видите? Как? Вязью? А, наверное, вязью татарской. И другие есть у меня. Это колечко попроще, я его всегда ношу. А есть другие, еще лучше. Тоже из того приданого. Из татарского дома. Но я их не продаю, берегу. Может, для внучки будет. Не знаю когда.
Да. Ну ладно, девочки… Чай-кофе? Пиво есть. Только чшшш! Сама подторговываю. Долги! Столько долгов. Столько долгов. Ну жизнь, что за жизнь! Ну за что мне, а? Мужа похоронила, отца, сын – вообще…
Они вломились в купе и, чтобы не терять времени, сразу сели покушать. Вжик, вжик, вжик – три сумки были мгновенно раскрыты, и из каждой из них появилось по увесистому пластиковому контейнеру. В одном были овощи, в другом хлеб, а третьем, плотно утрамбованном, – что-то мясное. Она выуживала вилочкой то ломтик сала, то колбасы, то котлетку. И медленно, вдумчиво, с любовью ела. И совала мужу:
– Будешь этот кусочек.
Причем это не вопросом. Это приказом.
– Э эагу уэ!!! – возражал муж с набитым ртом.
– Скушай, я тебе говорю, кусочек! – командовала. – Пропадет. Оно не доживет до утра. Оно же задохнется в этой коробке, в пластике, до утра.
– Ничего не задохнется. Ты не закрывай. Пусть оно дышит. Остальное съедим утром.
– Хорошо, – согласилась она, – съедим остальное утром. Надо же будет утром тоже покушать. А то что же мы будем кушать утром?
И она не закрыла. И оно стало дышать.
Оно так дышало, просто ужас.
В вагоне выключили верхний свет. Вот эти наши местные поезда! Прямо как в пионерском лагере. Десять часов. Отбой. Хочешь не хочешь, ложись.