Поехали на море. Пошли в океанариум. Полез к тюленю. Говорит, хотел потрогать. Тот его плавником по уху. Как залепил, слушай! А у тюленя плавники же короткие, это ж надо было подлезть так близко, чтобы от всей тюленьей души схлопотать, ну?
Полез вчера за мячом к соседям. Зачем? Мяч уже рваный, никому не нужный. Нет, полез. Коза, мирная вроде, спокойная, погналась за ним, чуть рогами ему все не проколола. Успел на забор вскарабкаться, штаны порвал.
И вот это вот все безобразие – мой единственный и любимый зять. Ну? Как выдержать…
* * *
– Куда едешь?
– В Киев. П’атом обратно – в Москву, да.
– А ты сам откуда?
– Узбек’стан, да.
– Хорошо по-русски говоришь. Учился где-нибудь?
– Да. Техник’м, да училс’, да.
– А звать тебя как?
– Мах’нджан, да.
– А что в Москве делаешь?
– Работаю. Да.
– Кем?
– Таджиком, да.
– ???
– Улиц убирать. Да. Снэг. Мусор. Листья, да. Когда – что. Главный гaвaр’т: «Таджик, на работ’!» И я иду. Да.
* * *
– И вот, короче, ночью вона и до нас в село прыйшла. Кроликов всех подчистую, потим курэй. И усё. Вси по хатбх сыдять, дитэй на дискотеку в клуб не пускають, а воно – знов. Прыбигло, всэ поризало. Люды взагали на шкафи позалазылы з ногамы, сыдять отамо. Оот.
А то шо було, знаешь шо то було?
Шоооо?!
Побийся Бога, ты дурный! То було – хорь! Ну той, хорёк обнаковенный. Налывай давай, чупакабра, шо сыдыш!
* * *
– Я – летчик-испытатель. Извините, я не могу не пить. У нас очень опасная работа. Извините, не пить я не могу.
* * *
– Раньше люди в поездах были очень откровенны. А теперь если и откровенны, то только в поездах…
* * *
А проводница кому-то сказала:
– Вчера купыла три килограмма слив.
Помолчала, тяжело вздохнула и добавила сокрушенно:
– Бильш нэ хучу.
* * *
Едем. В соседнем купе большой папа с трехлетней дочкой, неугомонно любопытный, ну просто крайне любопытный. Задает бесконечные вопросы, на которые мы отвечаем односложно, потому что устали и спать хотим. Наконец он удивляется:
– А почему у вашей дочки вуха нэ проколоти?
(У его трехлетнего ребенка по две дырочки и по две сережки в каждом ушке.)
– Атавизм, – отвечаю…
– Шо?!
– А-та-ви-зммм.
– Шо?! (Тревожно и сочувственно.) Болезь така?
– Ээээээ… Нет, это…
– А! Рэлигия?!
– Да!
Идет, переваливаясь, в свое купе, перед собой, держа за ручки, подталкивает дочку, мотает ушами:
– От люды… Понадумуют отых религий… Еговисты, атависты… Тьфу!
На перроне, когда прощались, говорит назидательно, видно, думал всю ночь:
– А вуха надо проколоты! Цэ ж нэ грих! То ж яка краса! А колы до вашого храму пидэтэ, так можно ж платочок надиты, та й не будэ выдно…
* * *
– Я теперь знаю, как проходит любовь. Между двумя, которые сначала стоят тесно-тесно, очень тесно, начинают откуда-то появляться камешки. Знаете, как в обуви. Маленький камешек попал в туфель, а мешает ходить, натирает ногу до крови. Так и тут. Сначала маленький камешек. Незаметный. Потом еще и еще. Потом побольше. И опять маленький. Вроде сначала они и не мешают стоять вот так вот, тесно-тесно прижавшись друг к другу.
Вы меня не понимаете? У вас нет воображения. Камешки и камни – это ложь, разочарование, невнимательность и пренебрежение, равнодушие, подозрительность и ревность. Не знаю, то ли они падают сверху, как метеориты, то ли появляются сами собой. Ну есть же в какой-то пустыне кочующие камни. Может, это как раз они? Они валятся, задевают плечи, ноги, оставляют ссадины и синяки. Постепенно гора камней между этими двумя становится все больше и больше, выше и выше, шире и шире. И тебе приходится карабкаться по этим камням, чтобы ее увидеть. Или ей приходится, обдирая руки в кровь, лезть, чтобы дотянуться, погладить. А потом вдруг карабкается только она. А тебе надоело. Тяжело. Ты устал. Тебе некогда. И потом сначала карабкайся наверх, потом спускайся с другой стороны к ней вниз – это ведь усилия. И карабкаться ведь надо не с пустыми руками – что-то там ей надо нести. А как – руки-то заняты, ты же за камни цепляешься, чтобы не упасть. Нет, конечно, бывает, что эти двое карабкаются с двух сторон одновременно и потом стоят на вершине этой горы, выросшей из их ошибок, стоят, обнявшись тесно-тесно. И эти все камни служат им опорой, постаментом. Но это редко. Так бывает очень редко.
А иногда кто-то, пытаясь спасти другого, карабкается один. И стоит потом, ветрами обдуваемый, на вершине. Один. И спуститься на другую сторону – незачем. Его там не ждут, и делать ему там нечего. В него полетят камни, булыжники, метеориты – озлобленности, недоверия, лжи, равнодушия, безответственности и презрения. И эта гора камней… Вы понимаете, что на ней же никогда ничего не вырастет. Никогда и ничего.
Куда едем? Да вот – внук. ДЦП у него. Хороший добрый мальчик. Видите, с планшетом лежит. Это он не в игры играет, он читает. Там просто буквы крупные. Шрифт увеличили ему, чтобы удобно было. Платонова он читает сейчас. «Чевенгур» называется. А лет ему тринадцать. Он просто маленький, растет плохо. Мы с дочкой с ним занимаемся постоянно. Если он не спит, мы с ним занимаемся. Он у нас все может, все умеет. Поет. Лепит. Вот этими вот скрюченными пальчиками лепит, и вы бы видели! Он своих ровесников опережает по развитию. Но уж очень болезненный. Очень. Вот, еду подлечить его. В Крым. Месяц я буду с ним, месяц – дочка, потом опять я. Потом дочка. Что делать, больше у нас никого нет. Только наш мальчик, дочь и я…
* * *
Едем-едем из Одессы. С нами в купе двое – юноша и девушка. Они оба выпускники престижной школы – золотые медалисты. Юноша наверху разгадывает кроссворд. Ну как разгадывает? Объявляет задание, количество букв, а разгадывает этот кроссворд девушка. Но тоже не всегда.
Он:
– Друг степей!
Она пожимает плечами.
Я:
– Калмык.
Он (удивленно):
– Подходит.
И, не сговариваясь, они, эти золотые медалисты, хором:
– А вы откуда знаете?!
* * *
В три часа ночи бодрый женский утренний смех из купе проводников. Диалог:
– Свежо чё-то на уличке, Тоня, свежо, зайка…
– Так ты ж схудла. От тоби и холодно.
(А обе плотненькие довольно.)