Я подошел к двери, но тут она меня окликнула:
— Холден! — И я обернулся.
Она сидела на кровати, хорошенькая, просто прелесть.
— Одна девочка, Филлис Маргулис, научила меня икать! — говорит она. — Вот послушай!
Я послушал, но ничего особенного не услыхал.
— Неплохо! — говорю.
И пошел в гостиную звонить по телефону своему бывшему учителю мистеру Антолини.
Позвонил я очень быстро, потому что боялся — вдруг родители явятся, пока я звоню. Но они не пришли. Мистер Антолини был очень приветлив. Сказал, что я могу прийти хоть сейчас. Наверное, я разбудил их обоих, потому что никто долго не подходил к телефону. Первым делом он меня спросил, что случилось, а я ответил — ничего особенного. Но все-таки я ему рассказал, что меня выставили из Пэнси. Все равно кому-нибудь надо было рассказать. Он сказал:
— Господи, помилуй нас, грешных! — Все-таки у него было настоящее чувство юмора. Велел хоть сейчас приходить, если надо.
Он был самым лучшим из всех моих учителей, этот мистер Антолини. Довольно молодой, немножко старше моего брата, Д.Б., и с ним можно было шутить, хотя все его уважали. Он первый поднял с земли того парнишку, который выбросился из окна, Джеймса Касла, я вам про него рассказывал. Мистер Антолини пощупал у него пульс, потом снял с себя куртку, накрыл Джеймса Касла и понес его на руках в лазарет. И ему было наплевать, что вся куртка пропиталась кровью.
Я вернулся в комнату Д.Б., а моя Фиби там уже включила радио. Играли танцевальную музыку. Радио было приглушено, чтобы не разбудить нашу горничную. Вы бы посмотрели на Фиби. Сидит посреди кровати на одеяле, поджав ноги, словно какой-нибудь йог, и слушает музыку. Умора!
— Вставай! — говорю. — Хочешь, потанцуем?
Я сам научил ее танцевать, когда она еще была совсем крошкой. Она здорово танцует. Вообще я ей только показал немножко, а выучилась она сама. Нельзя выучить человека танцевать по-настоящему, это он только сам может.
— На тебе башмаки, — говорит.
— Ничего, я сниму. Вставай!
Она как спрыгнет с кровати. Подождала, пока я сниму башмаки, а потом мы с ней стали танцевать. Очень уж здорово она танцует. Вообще я не терплю, когда взрослые танцуют с малышами, вид ужасный. Например, какой-нибудь папаша в ресторане вдруг начинает танцевать со своей маленькой дочкой. Он так неловко ее ведет, что у нее вечно платье сзади подымается, да и танцевать она совсем не умеет, — словом, вид жалкий. Но я никогда не стал бы танцевать с Фиби в ресторане. Мы только дома танцуем, и то не всерьез. Хотя она — дело другое, она очень здорово танцует. Она слушается, когда ее ведешь. Только надо ее держать покрепче, тогда не мешает, что у тебя ноги во сто раз длиннее. Она ничуть не отстает. С ней и переходы можно делать, и всякие повороты, даже джиттербаг — она никогда не отстанет. С ней даже танго можно танцевать, вот как!
Мы протанцевали четыре танца. А в перерывах она до того забавно держится, просто смех берет. Стоит и ждет. Не разговаривает, ничего. Заставляет стоять и ждать, пока оркестр опять не вступит. А мне смешно. Но она даже смеяться не позволяет.
Словом, протанцевали мы четыре танца, и я выключил радио. Моя Фиби нырнула под одеяло и спросила:
— Хорошо я стала танцевать?
— Еще как! — говорю. Я сел к ней на кровать. Я здорово задыхался. Наверно, курил слишком много. А она хоть бы чуть запыхалась!
— Пощупай мой лоб! — говорит она вдруг.
— Зачем?
— Ну пощупай! Приложи руку! — Я приложил ладонь, но ничего не почувствовал. — Сильный у меня жар? — говорит.
— Нет. А разве у тебя жар?
— Да, я его сейчас нагоняю. Потрогай еще раз!
Я опять приложил руку и опять ничего не почувствовал, но все-таки сказал:
— Как будто начинается. — Не хотелось, чтоб у нее развилось что-то вроде этого самого комплекса неполноценности.
Она кивнула.
— Я могу нагнать даже на термометре!
— На тер-мо-мет-ре? Кто тебе показал?
— Алиса Голмборг меня научила. Надо скрестить ноги и думать про что-нибудь очень-очень жаркое. Например, про радиатор. И весь лоб начинает так гореть, что кому-нибудь можно обжечь руку!
Я чуть не расхохотался. Нарочно отдернул от нее руку, как будто боялся обжечься.
— Спасибо, что предупредила! — говорю.
— Нет, я бы тебя не обожгла! Я бы остановилась заранее — тс-с! — И она вдруг привскочила на кровати.
Я страшно испугался.
— Что такое?
— Дверь входная! — говорит она громким шепотом. — Они!
Я вскочил, подбежал к столу, выключил лампу. Потом потушил сигарету, сунул окурок в карман. Помахал рукой, чтоб развеять дым, — и зачем я только курил тут, черт бы меня драл! Потом схватил башмаки, забрался в стенной шкаф и закрыл дверцы. Сердце у меня колотилось как проклятое. Я услышал, как вошла мама.
— Фиби! — говорит. — Перестань притворяться! Я видела у тебя свет, моя милая!
— Здравствуй! — говорит Фиби. — Да, я не могла заснуть. Весело вам было?
— Очень, — сказала мама, но слышно было, что это неправда. Она совершенно не любит ездить в гости. — Почему ты не спишь, разреши узнать? Тебе не холодно?
— Нет, мне тепло. Просто не спится.
— Фиби, ты, по-моему, курила? Говори правду, милая моя!
— Что? — спрашивает Фиби.
— Ты слышишь, что я спросила?
— Да, я на минутку закурила. Один-единственный разок затянулась. А потом выбросила в окошко.
— Зачем же ты это сделала?
— Не могла уснуть.
— Ты меня огорчаешь, Фиби, очень огорчаешь! — сказала мама. — Дать тебе второе одеяло?
— Нет, спасибо! Спокойной ночи! — сказала Фиби. Видно было, что она старается поскорей от нее избавиться.
— А как было в кино? — спрашивает мама.
— Чудесно. Только Алисина мать мешала. Все время перегибалась через меня и спрашивала, знобит Алису или нет. А домой ехали в такси.
— Дай-ка я пощупаю твой лоб.
— Нет, я не заразилась. Она совсем здорова. Это ее мама выдумала.
— Ну, спи с богом. Какой был обед?
— Гадость! — сказала Фиби.
— Ты помнишь, что папа тебе говорил: нельзя называть еду гадостью. И почему — «гадость»? Тебе дали чудную баранью котлетку. Я специально ходила на Лексингтон-авеню.
— Котлета была вкусная, но Чарлина всегда дышит на меня, когда подает еду. И на еду дышит, и на все.
— Ну ладно, спи! Поцелуй маму. Ты прочла молитвы?