Памяти моего отца, которому больше, чем кому-либо, знакомо преодоление невзгод

Глава 1

Роуз Дауни сидела на холодной булыжной мостовой с чужим младенцем на руках. Ноющей от боли спиной она прислонилась к стене рядом со сводчатой дубовой дверью величественного каменного дома. Ни при каких иных обстоятельствах она бы и близко не подошла к этому месту, сам воздух которого был пропитан гнетущим чувством страха, подобно вони прогорклого жира, но живущий в этом доме человек по имени Ричард Топклифф был ее последней надеждой. Она ходила в суд, но судья лишь покачал головой и сказал, что, если даже он ей поверит, а это, заметил он нахмурившись, также маловероятно, как цветение яблони в ноябре, то все равно ничем не сможет ей помочь.

От констебля тоже оказалось мало толку.

— Госпожа Дауни, — сказал он, — положите ребенка в мешок и бросьте в Темзу. Какой прок с того, что он живой? Обещаю вам именем Господа, что это убийство будет не преступлением, а лишь актом милосердия и никто не станет вас в этом винить.

И вот теперь Роуз ждала Топклиффа у его дома на запорошенной снегом улице неподалеку от церкви Святой Маргариты в Вестминстере. На ее стук в дверь вышел крепкого телосложения юноша с редкой бородкой, с отвращением оглядел ее с ног до головы и сказал, чтобы она убиралась восвояси. Роуз отказалась, — тогда он захлопнул дверь у нее перед носом. Любого другого пронизывающий холод уже давно загнал бы домой, поближе к камину и теплым одеялам, но Роуз твердо решила дождаться Топклиффа и умолять его о помощи.

Слепящие блики солнечного света вспыхнули и погасли, солнце скрылось за зданием церкви Святой Маргариты и аббатства. Стало еще холодней. Роуз была красива и молода, не старше семнадцати лет, и в иные времена ее лицо лучилось улыбкой. Хотя одета Роуз была по погоде, она дрожала, плотнее прижимая к себе дитя, чтобы согреть его остатками своего тепла. Время от времени она принималась кормить малыша грудью; молока было много, и желание Роуз избавиться от него было таким же сильным, как и желание ребенка — поесть. Когда малыш принимался жадно сосать грудь, она испытывала чувство благодарности. Младенец казался ей настоящим монстром, но, повинуясь некоему инстинкту, Роуз не бросала его и продолжала кормить. Сгустились сумерки, но она, словно каменное изваяние, так и не двинулась с места.

Глава 2

Накануне вечером Джон Шекспир долго не ложился спать, а когда наконец добрался до кровати, то забылся беспокойным сном. Как и всем англичанам в те страшные дни, ему не давали покоя безопасность королевы и судьба страны. По ночам тревога превращалась в сновидения, из-за которых Джон просыпался в холодном поту.

Поднявшись до зари, Шекспир завтракал в одиночестве сидя за длинным столом. Джон был высоким молодым мужчиной — шести футов роста, однако мощным его телосложение назвать было нельзя. В глубине его темных полуприкрытых веками глаз притаилась всепоглощающая тревога. Только когда он улыбался, что за прошедшие несколько месяцев случалось нечасто, казалось, что неизменная тень беспокойства исчезала с его лица.

Его служанка Джейн в батистовом чепце и льняной ночной сорочке с усталым видом разжигала огонь. Шекспиру нравилось наблюдать за ней: только что поднявшейся с постели, пышногрудой, еще не причесанной, в тонкой сорочке, под которой угадывались округлости ее груди. По взглядам, которые бросала на него Джейн, Джон догадывался, что она так и ждет, когда он поднимется в ее комнату под крышей и скользнет к ней под одеяло. Но за подобные удовольствия всегда приходится расплачиваться — будь то священник, стучащий в дверь с объявлением о его предстоящем бракосочетании, или крик нежеланного дитя. А Шекспир был слишком осторожен, чтобы попасться в подобный капкан.

На завтрак Джейн подала ему три небольших куриных яйца, сваренных вкрутую, как любил Шекспир, белый хлеб с соленым маслом, творог, булочки с шафраном, купленные у торговца накануне, ломтики пряной говядины и стакан некрепкого пива. Восковые свечи в комнате непрерывно гасли из-за сквозняка, проникавшего сквозь щели свинцового оконного переплета. Зима начала 1587 года выдалась холодной, и Шекспиру приходилось плотно завтракать, чтобы разбудить жизнь в своих членах.

Пока Джейн убирала со стола, Джон быстро преклонил колено и прочитал «Отче наш». По привычке, механически произнося слова молитвы, сегодня он сделал ударение на фразе «… и не введи нас во искушение». Шекспиру стукнуло двадцать восемь лет — самое время жениться. Да и страстность все настойчивей требовала удовлетворения желаний, обитавших в уюте постели одинокого мужчины.

Едва забрезжил рассвет, как находящийся у него на службе бывший моряк Болтфут уже ожидал Джона в отделанной деревянными панелями приемной старого дома. Он о чем-то болтал с Джейн, но как только вошел Шекспир, она мгновенно скрылась в кухне. Джон нахмурился: неужели между ними что-то есть? Он покачал головой. Такая молодая женщина, как Джейн, не может питать нежные чувства к списанному на берег седеющему моряку, да еще с деревянной ногой.

Домом Джону Шекспиру служило довольно симпатичное четырехэтажное строение с деревянными перекрытиями, которое с годами начало скрипеть и кособочиться. Временами он начинал опасаться, а не рухнет ли дом, но здание стояло уже двести лет, да к тому же располагалось на Ситинг-лейн, по соседству с великолепным городским особняком господина Уолсингема, главы королевской разведки. Несмотря на свои небольшие размеры, жилище Шекспира служило ему и домом, и местом, где он мог принимать посетителей.

— Слайд здесь?

— Тут двое, господин Шекспир, — ответил Болтфут в своей обычной небрежной манере. — Слайд и констебль.

— Пригласи Слайда.

Болтфут Купер напоминал Шекспиру старый дуб, а проступающие на его лице сухожилия и вены походили на обветренные складки древесной коры. Он смотрел, как Болтфут, невысокий и коренастый человек, поворачивается к двери, привычно подволакивая тяжелую левую ногу, словно культя была у него с рождения. Болтфуту было немногим за тридцать, или так ему казалось: его мать скончалась от родильной лихорадки, а отец не помнил год рождения своего сына. Вероятнее всего, это случилось в 1554 году.

— Подожди. Чего нужно констеблю?

Болтфут остановился.

— Говорит, что произошло убийство.

Резкий голос Болтфута, с годами огрубевший от морского соленого воздуха, еще в те времена, когда он служил корабельным бондарем, выдавали в нем жителя Девона.

— Что? Убийство? Почему он пришел ко мне? Почему не к судье или помощнику шерифа?

В словах Шекспира звучало явное раздражение. В те дни временами он чувствовал себя ржавой деталью, мешавшей работать целому механизму: ответственность, возложенная на него Уолсингемом, была слишком тяжелой ношей для одного человека.

— Говорит, что убитая женщина, похоже, благородного происхождения, — сказал Болтфут. — Кожа рук нежная. А еще там бумаги и странные письма, и нашли ее в сгоревшем доме. Ему страшно.