Карл Густавович прошел мимо здания Азовско-Донского банка. Покосившуюся входную дверь насаживали на петлицы двое мастеровых. Громоздкая, сделанная из мореного дуба, она, как пойманная рыба, билась в их крепких руках и не желала становиться на место. Мастеровые, глухо матерясь, сдаваться не собирались и упрямо прилаживали ее к косяку.
Дом Чичерина, в котором проживал его старинный приятель Степан Петрович Елисеев, выглядел нежилым. В окнах первого этажа он рассмотрел два отверстия от пули, а на белом фасаде, прежде радовавшем глаз своими колоннами, было выведено коряво красной краской: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» На углу под многогранным медным колпаком стояла афишная тумба, на которой был приклеен плакат с блистательной Верой Холодной. Последний раз Фаберже виделся с ней три месяца назад, незадолго до ее отъезда в Одессу. Тогда она просила его принять на хранение изумрудное колье и любимую диадему, подаренную великим князем Сергеем Михайловичем. Карл Густавович не только не принял у нее драгоценностей, ссылаясь на смутные времена, но даже уговорил забрать у него из сейфа и другие, положенные месяцем ранее. Вняв аргументам ювелира, актриса забрала все украшения и отправилась на съемки на Черноморское побережье. Что же в таком случае заставило его принять ювелирные украшения у своих друзей?
Карл Густавович прошел мимо доходного дома Лауферта. В прежние дни многолюдный, с без конца шастающими туда-сюда повозками, сейчас он казался вымершим. Лишь со второго этажа на него боязливо посматривала какая-то старуха в цветастом платке, а у самой двери пожилой дворник-татарин соскребал с тротуара налипшую грязь. Черной краской на стене было написано: «СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!» А рядом нарисована какая-то щекастая голова с высоким цилиндром на самой макушке. На этот раз безымянный автор выразился более категорично.
Дальше шел «Русский для внешней торговли банк». С управляющим банка у Карла Густавовича сложились приятельские отношения. Именно в этот банк, руководствуясь в первую очередь патриотическими соображениями, сразу после начала боевых действий Фаберже перевел все свои средства из Западной Европы. До войны учреждение замыкало тройку крупнейших финансовых институтов империи, имевших более ста филиалов по всему миру. Планировалось, что в семнадцатом году банк сольется с Международным и Русским торгово-промышленным банками. Однако этого не произошло. Едва ли не сразу после октябрьского переворота «Русский для внешней торговли банк» был национализирован большевиками. Не однажды Карл Густавович наблюдал ужасную сцену, как по утрам к банку выстраивалась длиннющая очередь из прежних вкладчиков в надежде спасти хотя бы крохи былого состояния. Оживление, столь присущее этому банку в прошлые годы, разом сошло на нет, парадный вход был пуст и уныл, а те немногие, что проходили в здание, вряд ли принадлежали к заводчикам и промышленникам.
Из-за здания вышел мужчина лет сорока, в котором Карл Фаберже узнал Валерьяна Ерощука, уволенного работника. Тот никуда не спешил и, опершись спиной о стену, смотрел на ювелира. Внутри неприятно зашевелились опасения: «Что же ему от меня надо?»
– Карл Густавович, – услышал Фаберже рядом чей-то голос.
Повернувшись, он увидел молодого мужчину лет тридцати пяти в обыкновенной гимнастерке без погон и до блеска начищенных сапогах. Он не сразу признал в нем приятеля своего старшего сына Евгения, Аркадия Старыгина. Происходивший из семьи военных, Аркадий не сомневался в своем дальнейшем выборе и поступил в юнкерское училище, которое окончил незадолго до Русско-японской войны, и после службы в лейб-гвардии был направлен в Маньчжурию, откуда вернулся после двух ранений и с орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. На Первую мировую он отправился одним из первых, отклонив всякие протекции по трудоустройству в Генеральном штабе. За время войны он трижды побывал в краткосрочном отпуске, не позабыв наведаться в гости. И Фаберже всякий раз удивлялся переменам, происходившим как в его внешности, так и в характере. Румянец на его щеках спал и зарос густой русой щетиной, голос значительно погрубел, в нем появилась хрипотца, какая случается лишь от крепкого табака и холодного спирта. В последний раз на его плечах были погоны подполковника, но быстрая карьера, как нередко случается во время войны, его совершенно не радовала. Он выглядел уставшим, каким бывает человек, много переживший и немало испытавший.
Теперь Карл Густавович подивился в очередной раз – Аркадий предстал перед ним в обыкновенной солдатской выцветшей гимнастерке.
– Аркадий? – невольно удивился Фаберже.
– Он самый, Карл Густавович. Узнали?
– Ты изменился.
– Зато вы совершенно не меняетесь. Вижу, вы удивлены? Хотя в наше время еще и не такие превращения случаются. Сейчас я красногвардеец и вот что хочу вам сказать, могло быть еще хуже. Большая часть офицеров, с которыми я прежде служил, была расстреляна по решению солдатских комитетов. А меня, знаете ли, решили оставить в живых… Учли доблесть и бесстрашие, как они сказали. Потом, по решению солдатского комитета, принял роту. Что мне оставалось делать? Пулю, что ли, в лоб получать? – Сникнув, Аркадий добавил: – А смертей я насмотрелся предостаточно. Как Женя? С ним все в порядке? Знаю, что он уехал в Лондон.
– Вернулся. Сейчас живет здесь. Женился…
– Мои поздравления! А я вот как-то все не удосужился. Хотя до этого ли сейчас, не знаю, что завтра со мной будет.
– Может, зайдешь к нам? Мы все тебе будем рады. Я накажу испечь твои любимые расстегаи.
– Не могу! Как-нибудь в другой раз. Зашел к своим буквально на несколько минут, мне опять нужно уезжать.
– И куда же?
– На фронт, на войну с белочехами. Куда же еще военному человеку? Хотя предложили еще одну работу… Думаю!
– Не знаю, что и сказать…
– А вы ничего не говорите, Карл Густавович, наслушался я за это время разных утешительных слов. Я-то думал, что вы уехали за границу.
– Мне не от кого бегать, Аркадий, на своей родине живу.
– Все так, но многие уехали. Мои вот собираются в Финляндию… Мне терять особенно нечего, с моей службой состояния не наживешь, а вот вам следовало бы. Да и побезопаснее будет как-то. Видите, что вокруг творится!
– Чего же мне бояться, поставщику высочайшего двора и придворному ювелиру императора всероссийского? – удивился Карл Фаберже. – Я вне политики.
– Вне политики, говорите… Не будьте так наивны, Карл Густавович… Высочайшего двора, говорите, – нахмурился вдруг Аркадий. – А ведь нет больше высочайшего двора! И Николая II тоже больше нет!
– Как «нет»? – похолодел Карл Густавович.
– Никого из них в живых не осталось!
– О чем ты таком говоришь, Аркадий?
– Так вы еще не знаете? – удивился Старыгин. – Несколько дней назад царя вместе с семьей расстреляли в Екатеринбурге. И царицу, и наследника, и дочерей. Всех!
– Не может быть! – прошептал Фаберже.
– Может, Карл Густавович, еще как может! В наше смутное время все возможно. Так вы не знали? – повторил он, глядя в помертвелое лицо старика. – Хотя да, конечно, эту весть пока держат в секрете. Но скоро о ней заговорят все. Может быть, даже в своих газетенках напишут, они любят печатать расстрельные списки, – с какой-то затаенной иронией произнес Аркадий. – А вы говорите «придворный ювелир императора всероссийского»! Нет более императора! Царя не пожалели, а что говорить про иных, – как-то обреченно махнул он рукой. – Вытащив из кармана серебряные часы брегеты, возможно, единственную вещицу от офицерского прошлого, торопливо проговорил: – Ох, мне ведь идти уже нужно. Новая власть тоже не любит, когда опаздывают. Могут не простить. Передавайте привет вашим домашним. И берегите себя, Карл Густавович, может, еще и свидимся. Кто знает, как оно повернется. – Бодро кивнув на прощание, Старыгин заторопился в сторону Генерального штаба.