Я слишком быстро бегу, с такой скоростью можно и шею себе свернуть!
Я замедляю ход. А потом еще замедляю.
На полпути я останавливаюсь, прислоняюсь к перилам, вцепляюсь в них изо всех сил.
А потом происходит кое-что ужасное… Мне так стыдно, но… если бы только я был в полном порядке, если бы выздоровление дошло до конца, если бы я чувствовал себя крепче, тогда я бы…
Я разворачиваюсь и поднимаюсь назад. Сосед еще ищет ключи и ругается вполголоса, роясь во всех карманах.
Я закрываю дверь и с хрипом падаю на пол. Вскоре порывисто вскакиваю и бегу искать лоток для льда. Разом принимаю вечернюю порцию таблеток. Чувство вины ужасно, оно не дает мне покоя. А еще я слышу стук — тук-тук-тук… Стук похож на дурное воспоминание, мне делается тошно: мир не хочет меня принять?.. Тук-тук-тук… Господи, позвольте мне закончить эту главу, но стук не прекращается, не исключено, кто-то стучит ко мне.
XXVII(i).Прошла неделя, не меньше, с тех пор как я в последний раз что-то написал.
А может, десять дней?
Все начинается с головной боли. Я просыпаюсь, как от толчка, как будто у меня за окном разверзается земля, как будто меня будит ужасный рев. И вдруг чувствую такую острую головную боль, что целый день не встаю с постели. Не забыть: таблетки — важная часть распорядка. Таблетки нужны, чтобы унять боль. Чем больше таблеток, тем меньше боли.
Я лежу, пытаюсь вспомнить странный сон. Неужели сон разбудил меня? Я видел не нас шестерых. На сей раз я был с женщиной в каком-то людном месте. Я много и бессвязно говорил, но о чем? Кто — Эмилия или Дэ? Во сне мне казалось, я вижу то одну, то другую, и как будто это не сон. Я в каком-то трансе подходил к стойке, рассказывал об Игре и пил виски, стопку за стопкой. Я словно вижу перед глазами картинку, голограмму, расплывающуюся по краям, и вместе с тем она настоящая. Я могу протянуть руку и потрогать свои воспоминания. Меня тошнит, я лежу в постели не шевелясь, как после тяжкого похмелья. Бывает ли похмелье, если пьешь во сне? И может ли сон причинять такую сильную головную боль?
Даже на следующий день голова не проходит. Боль поутихла, но не прошла совсем, я не могу писать. А вдруг головная боль — симптом моего писательского ступора? Или она — его причина? А может, мое растительное состояние вызвано боязнью дописать рассказ до конца?
Я могу отложить неизбежное, отложить падение. История задумчиво топчется в том месте, где мы собрались в Лондон на день рождения Марка. Что нового способна поведать такая глава? Мы замечательно проводили время, и все были счастливы. Мы наслаждались своей юностью и близостью друзей, которых считали самыми лучшими людьми на свете.
Нет, не пишется. На пути моего выздоровления стоит преграда, хотя я изо всех сил стараюсь не поддаваться. Я заставляю себя каждый день отвечать на призыв кроссовок. И захожу дальше, чем во время самых первых прогулок. Я добираюсь до самой Таймс-сквер. Храбрый и дерзкий, молчаливый и красивый. Я иду по Чайнатауну, вдыхаю запахи свежей рыбы и незнакомых грибов, которыми торгуют из бочонков. Прохожу путепровод под Манхэттенским мостом, подо мной серой лентой течет Ист-ривер. Я шагаю по Уолл-стрит, и небоскребы склоняются над моей головой, словно деревья на французских бульварах. Я иду мимо старых домов с чугунными лестницами и мимо современных домов из стекла и бетона в Сохо. Миную две бухты — Кипс-Бэй и Тертл-Бэй. [9] Обхожу квартал, где до 11 сентября 2001 года стояли башни-близнецы Всемирного торгового центра.
А потом кое-что происходит: мой организм испытывает встряску. Да-да, я снова начал писать.
Вот что произошло…
XXVI(ii).Без одной минуты двенадцать я надеваю кроссовки с надписью «ГУЛЯТЬ ПОЛДЕНЬ», выхожу из квартиры и спускаюсь на улицу. Собираюсь дойти до Центрального парка. Идти далеко, но мне нужно стряхнуть с себя апатию. И вдруг я замечаю соседа из дома напротив, который тоже любит завтракать на пожарной лестнице. Обычно он выходит из своего подъезда, видит меня и машет рукой, как когда мы с ним завтракали. Но теперь мы не завтракаем, и он нерешительно останавливается (запомните этот миг, наступает прорыв в тренировочном процессе!). Я набираю в грудь воздух и поднимаю палец вверх. Сосед улыбается. Я жду, пока мимо проедет такси, и перехожу дорогу.
XXVII(iii).Я здороваюсь неуклюже, но мне удается как-то выкрутиться. Правда, прошу меня извинить: напрочь позабыл его имя из-за того происшествия. Сосед спрашивает, где я пропадал последние три года, в ответ что-то бормочу о больной матери в Англии. И вдруг сосед спрашивает:
— Значит, там вы и женились — в Англии?
Я смущенно смотрю на него.
— Извините, — говорит он, — наверное, она просто ваша подружка? Я ни разу не видел вас вместе, поэтому и подумал, что она ваша жена… — Сосед натянуто смеется: — Извините, неудачно пошутил.
Я не женат, отвечаю, я разведен. И подружки у меня тоже нет. Сосед вздыхает. Ну да, конечно… Значит, она просто домработница? Он хлопает себя по лбу. Послушайте, можете дать мне ее телефон? Я вообще-то аккуратный, но ради такой знойной домработницы могу специально устроить беспорядок.
Он смеется и игриво толкает меня кулаком в плечо. В ответ я делано улыбаюсь, и он сразу умолкает.
— Значит, вы утверждаете, что видели в моей квартире женщину? — спрашиваю я.
Мой вопрос его изумляет.
— Ну да, — гнусаво отвечает он. «Ду да».
Я опускаю голову и стараюсь как можно быстрее обдумать его слова. И вдруг, глядя на полустертые слова на кроссовках, я спрашиваю соседа:
— Вы видите ее каждый день в одно и то же время? Всегда в полдень?
— То есть в двенадцать часов дня? Да… кстати, раз уж вы об этом спросили.
Я кладу руку соседу на плечо. Он медленно опускает голову, как будто боится, что по его телу снизу вверх ползет огромный ядовитый паук.
— Мне пора, — говорю я, разворачиваюсь и бегу.
XXVII(iv).Я неслышно отпираю подъезд, на цыпочках поднимаюсь по лестнице. Вхожу в квартиру. Заглядываю везде, кроме одного места.
При виде платяного шкафа мне делается тошно и страшно. Что я храню в этом шкафу?
Я стучу по дверце кулаком. Выходите, говорю я, выходите, я знаю, что вы там. У меня ружье, говорю я, и, если вы не выйдете, я буду стрелять.
Может, взять нож на кухне? Неожиданно я что-то смутно припоминаю. У меня ножи только для масла.
В последний раз предупреждаю, кричу я.
Когда я в прошлый раз открывал шкаф? Такое неоткрывание шкафа вошло в мой распорядок. Но разве я не оставил бы мнемоник, который подсказал бы, что шкаф открывать не стоит — из-за какой-нибудь совершенно неуместной штуковины? Например, обмотал медную ручку проволокой или поставил рядом что-нибудь из кухни?