Она поставила чашку на стол.
— Прежде чем уйдешь, выжми-ка для меня носки, что в тазу мокнут. Артрит мой что-то нынче разыгрался.
Руки у нее и вправду на клешни похожи, так что я знала, бабуля не притворяется, как иногда бывает. Не хочется ей чего-нибудь делать, и она сообщает мне, что у нее «сердце грохочет», а я никак не могла бы определить, грохочет у нее сердце или нет, и все делала сама. И думать не хотелось о том, в какую беду я могу попасть, если бабулино сердце загрохочет ее до смерти.
— На вечернюю работу Полу нужны носки, так что поспеши.
Дядюшка Пол каждый вечер ходил в «Пиво и Боулинг Джербака», выставлял там кегли за доллар десять центов в час. Другой его заработок заключался в том, что дядюшка Пол собирал бутылки из-под содовой в мусорных ящиках по району и относил их в «Магазинчик на углу», где больше всего любил околачиваться, потому что там вокруг валяется тьма палочек от эскимо. Миссис Делэнси давала ему по два пенни за бутылку, и дядюшка Пол каждый раз рассматривал монетки очень внимательно, будто боялся, что миссис Делэнси обмишулит его.
— Иди уже, — сказала бабуля, подталкивая меня по узкому коридорчику.
Любит же она распоряжаться. Вот у кого это унаследовала мама. И Тру тоже. Не говоря уже про взгляд «кто наделал на ковер?», которым бабуля меня и смерила.
— Иду-иду.
Я чувствовала себя виноватой, потому что редко навещала бабулю в последние дни, да еще всякие нехорошие мысли себе позволяла про странности дядюшки Пола. Я прошла в ванную и сунула руки в холодную серую воду. Вытащила первый черный носок, отжала его и повесила на деревянную сушилку. Затем выудила второй и тут засмотрелась на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Нос облез от солнца, волосы почти такие же белые, как у бабули. И выгляжу я как-то старше. Тут снова с улицы загудели, да так протяжно и долго, что я поспешно выкрутила носок, собралась его повесить и… Милые вы мои, драгоценные Иисус, и Мария, и Иосиф! Носок был в розово-зеленые ромбики.
— Нет, дядюшка Пол не убийца и не насильник, — сказала Тру, стараясь не шевелить вечно надутыми губками. После того как в «Шоу Перри Комо» она увидела чревовещателя, так сразу и передумала работать в «Млечном Пути». Теперь Тру хотела стать либо Эдгаром Бергеном, либо Сэлом Минео [20]. Кем-то из них двоих. Но склонялась к Эдгару Бергену, поскольку считала, что от всех этих барабанов может и голова разболеться, зато было бы по-настоящему классно уметь выкидывать со своим голосом этакие фортели. Если научиться, это ж можно людей наизнанку выворачивать.
Мы сидели в тех пластиковых креслах с металлическими ножками, что стоят в приемной. Нелл и Эдди разговаривали с дежурной медсестрой в больнице Святого Иосифа.
— И что с того, что у дядюшки Пола есть такие носки? — сказала Тру. — Розовые с зеленым ромбики много кто носит. Вон на прошлой неделе Вилли носил такие. И Джонни Фацио, вчера за ужином. Даже Бобби на площадку в таких приходил.
— Так-то оно так… — пыталась возразить я.
— Я думаю, что убийца и насильник — это…
Тру покрутила головой, убеждаясь, что к ней никто не подкрался, и у меня не хватило духу сказать, что даже подкрадись кто-то, наверняка он не поймет ни единого чертова словечка. Я в этом ни секунды не сомневалась.
— Думаю, убийца и насильник — Риз Бюшам. — Сестра обхватила себя руками. — Это просто клокочет у него внутри, рвется наружу. Риз злой человек, Сэл. В нем живет настоящее зло, с дьяволом и всем прочим.
— Ага, ясно, поживем — увидим, — сказала я тихо, потому что Нелл и Эдди уже возвращались, а мне не хотелось раздувать большую шумиху.
Теперь я была вполне уверена, что Расмуссен не убийца, а ведь еще недавно была определенно уверена в обратном. В принципе, наверное, могу ошибаться и насчет дядюшки Пола. Не хочу, чтобы все махали на меня руками. И потом, Тру права насчет Риза Бюшама. Если Риза разрезать и поглядеть на его сердце, оно будет не красным и набухшим от любви, а гнило-червяко-мерзяко-черным. Риз бы запросто убил и снасиловал. Хорошо бы Тру оказалась права! Все только вздохнут с облегчением, если Риза Бюшама посадят в тюрьму. И особенно бедный Арти, которому не придется больше слушать, как Риз рассказывает людям про его заячью губу, словно они сами не видят. Но самое гадкое — это как Риз обходится с Венди, обзывает идиоткой безмозглой и высмеивает ее говорок. А уж как Риз Бюшам пялится на Тру, будто не прочь за нею приударить… У меня от этих взглядов мурашки по коже бегают, ей-богу. Точно, Риз Бюшам еще как может оказаться убийцей и насильником.
— Эй, идем, поговорим с доктором Салливаном, — крикнула нам Нелл от справочного стола.
Мы зашли в лифт, и Нелл нажала кнопку «3». Она казалась такой взрослой в длинном платье и с макияжем на лице. Эдди тоже разоделся для похорон. На нем были клетчатая спортивная куртка, велика на несколько размеров, и галстук с машиной «шеви», и еще он не вонял бензином, как обычно. Вместо этого Эдди вонял чем-то вроде «Английской кожи» [21]. А потом двери лифта разъехались в стороны, и на миг я испугалась. Это тот самый этаж, куда папу и Тру привезли после аварии. Я помнила картинку с Иисусом и кровоточащим сердцем, висевшую на стене напротив лифта. Тру тоже ее вспомнила, потому что схватила меня за руку и крепко сжала.
Тук-тук-тук каблучков Нелл вдоль коридора, этот медицинский запах, и пол весь прямо блестит, и по нему далеко разносится скрип толстых белых туфель медсестер. Мы свернули в комнату под названием «солярий», где журналы на столах, а на стенах — картины с нарисованными букетами. У большого окна сидела мама в кресле-каталке. Я поняла, что это мама, по волосам, но только по ним я ее и узнала, потому что она стала тощая-претощая, даже тощее Мэри Браун, а я считала, это невозможно. Ни загара, ни сил и в помине. И что-то еще в ней изменилось, не только внешность из-за болезни.
— Сестрички О’Мэлли, — тихонько сказала мама. На ней был розовый халат, который я никогда прежде не видела, и тапочки с маленькими розовыми помпонами, а волосы повязаны блескучей розовой лентой. Рядом с нею стоял доктор Салливан и словно едва вылупившегося цыпленка защищал ее от всех.
— Привет, мама! — воскликнула Тру, но было видно, что сестра ужасно нервничает.
Мама протянула руки, но мне не хотелось кидаться к ней в объятия, потому что она была такой костлявой, но потом я все же кинулась, и Тру — за мной. Говорить я не могла, не могла рассказать, до чего рада, что она не умерла, — так сильно я плакала. А вот Тру, конечно, не разревелась. Ни слезинки не выпустила из себя.