— У меня тоже есть для тебя секрет, — сказала она в стену.
Я совсем не рвалась немедленно услышать еще один секрет, норму секретов за один день я и так уже перевыполнила.
— Я закрыла руками папины глаза, — сказала Тру. — Положила пальцы прямо ему на глаза.
За окном дождь все лил и лил, его шум обычно мне нравился, но сегодня дождь стучал уж очень громко, да еще ветка терлась о стекло, словно хотела укрыться внутри.
— По дороге с матча папа и дядюшка Пол поругались, — всхлипнула Тру. — Я ужасно хотела, чтобы они перестали ругаться. А они все орали друг на друга, что-то про тебя и про твой день рождения, а я хотела, чтобы они вспомнили про меня, и поэтому сыграла в «Угадайку» с папой, прямо там, в машине, он крикнул, чтобы я прекратила, и вот почему он врезался в то дерево, и это был такой жуткий звук, такой грохот… — Она закусила уголок наволочки, чтоб зубы не стучали. — Я… Мне так жаль, что я убила папу.
Бедная, бедная Тру. Как долго она хранила свой секрет, такой кошмарный… Я снова погладила ее по спине и сказала:
— Папа просил передать, что ты не виновата, он именно это и хотел сказать. Клянусь двумя любящими сердцами сестричек О’Мэлли и всем, что есть святого на небе и на земле: он простил тебя.
Поняв, что я говорю чистую правду, Тру попросила тоненьким голоском:
— Можно мне водички, пожалуйста?
По дороге на кухню я слушала, как всхлипывает Тру, и в плаче этом мне слышалась не только ее печаль, но и печаль всех тех, кому, как ей казалось, она причинила боль, печаль всех, кого она любила, а хуже этой печали ничего и не бывает. Может, со временем Тру простит себя, но я знала, что она никогда-никогда не забудет звук, который раздался, когда машина врезалась в дерево. Как и я никогда-никогда не забуду выражения на папином лице в то августовское утро. Он злился на меня. Я его разочаровала, сказал он. Вместо обещанного стадиона я останусь на ферме и буду работать в саду. Вместо меня на игру поедет Тру, даже если сейчас моя очередь. Мне нужно научиться ответственности, кричал папа. Сказал, что к тому времени, когда они вернутся домой, мой сад должен выглядеть так, словно за ним кто-то ухаживает. Словно кому-то есть до него дело.
А я ведь дождаться не могла той поездки на матч. Мечтала провести день с папой, на жарком солнце, хрустеть солеными орешками, жевать хот-доги с горчицей и маринованными огручиками, распевать «Возьми меня с собою на бейсбол». Я так на него обиделась, что крикнула ему, как я его ненавижу и как мне жаль, что я его дочь, а не чья-нибудь еще.
Это был секрет, которым я ни с кем не делилась и никогда не поделюсь. Я столько раз навещала этот свой секрет, что иногда боялась — он превратил мое сердце в осколки и никто никогда их не склеит.
Бабуля вечно повторяла, что время лечит любые раны. Вот уж в чем я совсем не уверена.
Мама всегда говорила: любой дом — отражение своих жильцов. Она права, потому что дом Расмуссена тоже напомнил мне мягкую вишню в твердом шоколаде. Внутри даже лучше, чем снаружи. Там было чисто и все на своих местах, как в школьном классе. Только пахло не книгами, краской и резиной от кедов, а цветами, которые Расмуссен выращивал в саду, и щеночком Лиззи.
Мы таскали коробки с одеждой через парадную дверь, и Нелл сказала, что Расмуссен с Эдди перевезут и кое-какие оставшиеся вещи, вроде нашего ночного столика с маленькой лампой, а сегодня мы можем спать на закрытой веранде миссис Галецки, а уж все знали, как нам этого хотелось, — особенно Тру: она любит, засыпая, смотреть на светлячков, точно это маленькие ночники, разгоняющие страхи. А еще Нелл сказала, что Расмуссен передал нам, что мы с Тру можем занять по отдельной спальне, но я попросила передать Расмуссену: нет уж, спасибо. Не думаю, что кто-то из нас сможет уснуть, если мы сначала не потрем спины друг дружке. А на самом деле я, наверное, просто эгоистка: не хочу проснуться среди ночи (такое бывало, когда мне всюду чудилась Тварь из Черной Лагуны) и не обнаружить рядом Тру, которая посапывает, сунув в рот палец. Да я расстроюсь, даже если не найду сестрину куклу Энни, которая таращится широко распахнутыми глазами — можно подумать, впервые меня видит.
Тру все больше помалкивает после того, как призналась, что сыграла в «Угадайку» с папой. Но это ничего, бабуля говорит, в Библии сказано: есть время молчать и время говорить [22]. Тру снова заговорит, через месяц или чуть больше, в прошлый раз так и вышло.
В общем, нами будто выстрелили из пушки в космос, забросили на другую планету, и вот следующим утром мы уже сидим за очень модерновым пластиковым столом на кухне у Расмуссена. Я догадывалась, что Тру в полном восторге от стола, даже если сестра и не признается в этом, хоть закуй ее в цепи и капай воду ей на темечко шесть дней кряду. На завтрак Расмуссен приготовил вафли с настоящим кленовым сиропом с севера, мы смели их за две секунды. А еще нажарил целую гору хрустящего бекона.
Расмуссен не сел за стол, пил растворимый кофе стоя, привалившись к мойке, — в своей полицейской форме.
— Как насчет того, чтобы прокатиться завтра вечером на ярмарку штата?
Мама, наверное, рассказала Расмуссену, до чего Тру обожает Шоу Уродцев, вот он и старался угодить. Тру считала уродцев невероятно интересными. А по мне, так они очень грустные в своих ящиках, выставленные напоказ. Но Тру зявила, что они отличаются от всех остальных и потому заслуживают особого внимания, — а это неожиданно благое дело с ее стороны.
— Ярмарка — это здорово, — ответила я.
— Вот и славно. Отправимся завтра же вечером, и вы обе вволю наедитесь сахарной ваты и накатаетесь на аттракционах… — Расмуссен прочищал горло едва ли не каждые пять секунд: верный признак беспокойства. — Как тебе это, Тру?
Сестра посмотрела на него, и я практически увидела, как из ее ушей брызжет лава безумия.
— Меня зовут Маргарет, — ответила она.
Расмуссен и бровью не повел.
— Так что ты скажешь о поездке на ярмарку, Маргарет?
Прежде чем Тру успела взорваться, я быстренько ответила вместо сестры:
— Поездка на ярмарку ее вполне устроит, офицер Расмуссен.
Он посмотрел на меня в упор и показал ямочки на щеках, в точности как мои, только побольше, а я заглянула прямо в его зеленые глаза. Две горошины в стручке. Внезапно все показалось таким логичным. Вот почему он всегда смотрел на меня как-то странно. Расмуссен тосковал по мне! Сложно было это впитать, столько всего важного одновременно.
Он ополоснул свою кофейную кружку, вытер красным махровым полотенцем; с виду полотенце было совершенно новое, прямиком с верхних полок «Файв энд Дайм».
— Зовите меня Дэйвом, идет?
И тут Тру произнесла голосом, какого я прежде у нее никогда не слышала, ледяным просто, по моим мурашкам аж свои мурашки побежали: