К Дунаю я регулярно возвращался в последующие несколько лет. Потому что Великая река лежала на моем пути на войну. В декабре 1991-го ближе к Новому году я пересек его по мосту имени 23 мая. Мост был уложен мешками с песком. Внизу стояла серая зимняя вода. У выезда с моста на мирный берег стояли серые танки.
Через линзы бинокля были видны низкие островки на Пяндже, хижины из камыша. Смуглые женщины, дети, мужчины; не прячась, они занимались бытом: готовили пищу, стирали, мочились. Наш берег был высоким, обрывистым, потому мы смотрели на них сверху. Изредка в поле зрения бинокля попадала колючка проволоки. За островами опять блестел Пяндж, а берег представлял из себя низкие сгустки зелени. Общий рисунок реки напоминал разветвляющиеся от локтя вены очень рабочего человека, идущие к кисти руки. В локтевом сгибе как раз и располагались острова. Подполковник Алескандер Рамазанов рекомендовал мне повернуть бинокль влево, там горел вдалеке родной город Гельбутдина Хекматьяра, сказал он, Мазари-Шариф.
Я перевел. Клубы дыма возвышались далеко на горизонте. Загадочные фанатичные талибы — «ученики» — вели бои против исламистов средней крепости. Потому что партия Хекматьяра называлась с приставкой «ислам» (что-то плюс «ислам»). Мы стояли у государственной границы СССР с государством Афганистан. Был май 1997 года. Колючая проволока в два ряда, взрыхленная контрольная полоса между двумя рядами проволоки.
Саша Бурыгин поднял черепаху, приползшую по своим среднеазиатским делам из Афганистана в Таджик. А кобры тут у вас есть? Полковник Ушаков радостно ответил, что есть черноголовые кобры и обычные кобры, и пошел перечислять ядовитых гадов. Бурыгин, — наш, энбэпэшный майор, понимал толк в гадах, — когда-то служил помощником начальника погранзаставы в Казахстане. Майор приехал со мною, добрался в Таджик в составе моего отряда из девяти человек. Мы со страшными приключениями прибыли по экстремальному маршруту Петропавловск — Кокчетав — Алма-Ата — Ташкент — Самарканд — Денау — Душанбе — Курган-Тюбе — Колхозабад, во всех вышеозначенных местах останавливаясь не по своей воле. Сверху палило нещадное солнце. Вкопаны были в песок рядом с границей танки и даже «Шилка» отряда полковника Ушакова. В палатках под тентами лежали босиком трое офицеров в тельняшках и читали книжки. На жару они не реагировали, заметив, что это еще не жара. Что жара, это когда термометр зашкаливает, а на термометре нанесены деления до +50 градусов. Лежали офицеры в синих трогательных советских майках.
Почему-то наш берег был обрывистый, а их — пологий. Чтобы удобнее было защищаться от них и смотреть на них сверху? Чтобы я сравнил Пяндж с венами на руке рабочего человека? Мне объяснили, что есть места, где как раз напротив, — они ходят поверху над нами. Объяснил Рамазанов — классный специалист по Средней Азии. Он ходил в Афган еще в 1980 году с 40-й армией и с тех пор служит здесь. У него странное для русского уха имя Алескандер, так звучит в Азии имя Великого Македонца, а его отчество — Энверович, он дагестанец, и вот забыл лишь узнать у него, какой он дагестанец — аварец, даргинец, лакец? Бритая наголо голова, таких в английских колониальных романах называют «old colonial hands», как-нибудь так. Рамазанов уже тогда говорил мне, что чечены скоро выступят в Дагестане. Дело в том, что он побывал в отпуске на родине и все там понял, чего не понимают аналитики и предсказатели власти.
Там, в песках на границе с Пянджем, внизу, у нас была с Рамазановым одна проблема. Дело в том, что на пути туда, в Колхозабаде на рынке, напились два наших человека: мой Влад Волгин и начальник разведки Курган-тюбинского мотострелкового полка, капитан. Два наших бэтээра стояли и ждали их напротив рынка, вдоль арыка. Я послал своих ребят, Рамазанов — пару своих солдат. Наконец показались эти уроды! Капитан с мордой вырожденца качался, но самоуверенно попытался перепрыгнуть арык и ебнулся в воду. Таджики от рынка все видели. Мне было стыдно за Россию, российскую армию и наши два бэтээра.
— Вы старший по званию, арестуйте этого козла! Алескандер Энверович! — взмолился я. Оказалось, он не может, капитан не был его подчиненным. Своего пьяницу с мордой молочного поросенка я приказал загнать на дно бэтээра и не выпускать. Ребята так и сделали. Однако по прибытии на заставу Волгин выбрался из брюха бэтээра, попросился отлить и пропал. Капитан, проехавший на броне, его чуть продуло, неловко спрыгнул и заковылял к офицерской палатке. Я обратился к полковнику Ушакову, как к старшему по званию и хозяину на заставе, с просьбой арестовать наших пьяных. Увы, Ушаков сказал, что не может. Капитана жалко, о его слабости к спиртному знает вся дивизия, но ему осталось дослужить полгода, его терпят, куда его девать. Выгнать его сейчас — уйдет без пенсии. Волгина же мы должны будем увести с собой. На заставе не должны находиться нештатные лишние люди. По правде говоря, добавил Ушаков, он лично посадил бы алкашей под арест, он разделяет мое негодование. Начальник разведки, подумать только, тем более таджики видели, как он в арык! Но это не оказалось концом истории. Когда мы пошли обедать, выяснилось что алкаш-капитан уже там, восседает за столом и рядом с ним бутылка водки! Я подошел и, злобно заорав на него, что он позорит честь русского офицера, отобрал у него водку. Пришлось офицерам убирать водку и с других столов. Они хотели отметить наше прибытие, но вот не удалось. Когда мы собрались покинуть заставу, мы не смогли найти нашего алкаша. Я радостно высказал предположение, что алкаш уполз в Афган, и выразил пожелание, чтобы талибы его за пьянство повесили, козла. Волгин был член НБП, из Волгограда, он пристал к нам где-то не то в Челябинске, не то в Магнитогорске. По происхождению мент-оперативник, он был — когда трезв — начитанный сумасшедший, когда пьян — тихий маньяк. Но мы-то не знали, что он паршивая овца, когда брали его, мы его знали по письмам в штаб, но мы его первый раз видели. Позже мы забрали его с заставы — на обратном пути, он нашелся — спал пьяный под танком. Впоследствии, добравшись до Курган-Тюбе, я сдал его на гауптвахту. А уже из Душанбе мы отправили его поездом Душанбе—Москва одного. Очевидно, в пути он попал в переделку, потому что через сезон его нашли на московской улице менты и сдали в псих-дом. С тех пор следы его оборвались.
Страна, по которой, как вена рабочего, толчками струит свои воды Пяндж, — горячая и богатая страна. Воинственная и экзотическая сверх всякой меры. Прекрасны ее горы, розовые здания Душанбе. Кровав и героичен ее народ. И говорит на древнем языке фарси, персидском. Собирают в том котельном климате несколько урожаев пшеницы в год, пекут из нее восточные хлебы. Баран в 1997 году стоил жалкие 50 рублей. Растут там гранаты, лимоны, любые — простые и сложные, легкие и трудоемкие — фрукты. Запах бараньего жира и мяса, пекущегося хлеба, солдатского пота, машинного масла и оружия и острый запах цветов наполняет Таджикистан. Воинственные дети и взрослые кидают камни в проходящие поезда, потому окна их затянуты решетками. В ногах у пассажиров везет наркомафия свои мешки с головками опия. Шоссейные дороги перекрывают бандиты с живописными именами вроде Рахмон Гитлер и взимают дань. О, мой Таджикистан! По ночам пулеметные и автоматные очереди никого не срывают с кровати, лишь самые нервные переворачиваются с боку на бок. Землетрясение более пяти баллов на второй день моей жизни в войсковой части в Душанбе сорвало со стены картину, но не прервало ни жизни базара, ни торговли в магазинах, ни деятельности валютчиков.