Пока он это все проделал, я оглядел пейзаж. Я давно понял, что это пейзаж из романов Фенимора Купера — нетронутая Америка, где редкие краснокожие сидят у речек в своих вигвамах. А вокруг девственные леса. На самом деле так и есть. На территории Республики Алтай нет ни одного сколько-нибудь значительного промышленного предприятия. Плотность населения здесь неуместно слабая: нули с копейками. Причем если в райцентре Усть-Кокса наберется пять или семь тысяч обитателей, то в какой-нибудь деревне Красноярке, жирно обозначенной на картах, едва ли можно наскрести полсотни стариков. Волков, медведей и особенно маралов наверняка живет в Республике Алтай большее количество, чем человеков.
Он оделся в выжатое, надел поверх куртку, и мы пошли. Я пустил его вперед, потому что он все равно вырвется вперед. Он пошел легко, останавливаясь, срывая ягоды шиповника, но мне приходилось бежать за ним. Я все оттягивал свой призыв «Витторио, погоди, не гони лошадей!» и, наконец, втянулся в ритм ровного полубега. По дороге мы спугнули жирного зайца, задница мешала ему прыгать, лето кончилось, он отожрался. «В городе никто не может оценить твои достоинства, Витторио, — говорил я ему, — здесь ты царь и Бог, ты знаешь, какие можно есть растения, скачешь по скалам, отыскивая помет диких мышей — мумие, знаешь, где копать какие корни, где золотой корень, где маралий, где красный, ты прешь по горам, делая семь или восемь километров в час, в то время как городской пешеход и шести не делает. Ты умеешь ставить силки и сети. Ты умеешь лечить (в деревне Боочи Золотарев при нас вылечил женщину, за что получил мзду пищевыми продуктами). В городе ты — чудак и кто-то вроде хиппи. Давай, прибивайся к нам, мы тебя слушаемся, любим и ценим». Он и прибился, на его голову.
Он работал в свое время проводником туристических отрядов. Водил людей на Телецкое озеро и на Белуху. Водил тех, кто приезжал бухнуть на природе, и спортсменов. Он собирал мумие в горах еще при советской власти — помет горных мышей считался сильнейшим лекарственным средством, за наперсток мумие хорошо платили.
У нас была машина, я купил «уазик» в Барнауле, и мы свободно раскатывали по Усть-Коксинскому району. Потом директор турбазы в Усть-Коксе Владимир Андреевич Овсиенко дал нам несколько адресов местных баронов, которые могли бы нам дать какую-нибудь избу — пожить. Один из них, Дмитрий Алексеевич Кетрарь — директор совхоза (ООО или ОАО) в селе Банное — отвез нас в недостроенный (без окон и печки) дом для чабанов в Сухом логу. Там были нары, мы натаскали сена, поставили буржуйку и стали жить. Мы все уже в это время находились под наблюдением Федеральной службы безопасности. Мы обнаружили, что за нами следуют две машины еще близ деревни Сростки, на родине писателя Шукшина, когда съехали с дороги и поднялись позавтракать на холм. Тут мы и обнаружили преследователей. Мы все смеялись, пили молоко с хлебом и салом. Смеялся и Виктор. Было это в августе.
Мы извлекли из той сети наутро шесть рыбин. Виктор отделил мясо от кости, вывалил рыбье мясо в чашку, добавил дикого лука, уксуса, соли, перца, и мы с удовольствием пожирали уже через полчаса удивительную эту свежатину. Из голов и костей мы позднее сварили уху. Мы учились у него ежедневно. Собиранию ягод, а их вокруг было немыслимое количество: костяника, малина, черная и красная смородина, брусника. В Алтае смешиваются воедино все климатические зоны, отсюда костяника и брусника, совсем таежные низовые кочковые ягоды соседствуют с ягодами, растущими высоко на кустах, — со смородиной и малиной. К концу сентября он, правда, заскучал. Было видно, что ему хочется в Барнаул. В город к девушке, которую он оставил. К той рассеянной жизни, которую он оставил. Он обещал вернуться. Он многому нас научил.
В самом конце сентября, 23 или 24, кажется, числа, я высадил его у дома, где он жил в Барнауле, в центре, недалеко от гостиницы «Алтай». Он уже был не тот аполитичный хиппи, которым мы его забирали отсюда в августе. Он разделял идеи национал-большевизма. Я обещал ему привезти партийный билет, когда вернусь в эти края. Пока же мне предстояло ехать в Красноярск, а потом в Москву, потом опять в Красноярск. Он вышел из машины с большим мешком, куда было свалено все его состояние. Больше я его не видел.
Виктора Золотарева убили в ночь с 17 на 18 ноября 2000 года. Избили и выбросили из окна. До 23:30 17 ноября он был жив, здоров и просидел целый день в квартире руководителя организации НБП в г. Барнауле Евгения Берсенева, журналиста. В 23:30 у него кончились сигареты, и он спустился вниз в магазин купить сигареты. Рано утром тело его обнаружила вышедшая гулять с собакой женщина. Тело лежало у пятиэтажки, находящейся в какой-нибудь полсотне или сотне метров от дома Берсенева. Виктора быстро похоронили. По этому делу проведено дознание, но таким образом, что Берсенев, к примеру, даже не был допрошен. Напомним, утром 17 ноября национал-большевики Соловей, Журкин и Гафаров захватили смотровую площадку собора святого Петра в городе Риге, о чем на всю страну сообщили российские телеканалы. Занимающаяся нами бригада оперативников ФСБ, должно быть, была дико зла в тот день и кусала себе локти. Ведь не так давно подполковник Михаил Кузнецов самолично снял в Питере с поезда Санкт-Петербург—Калининград целый отряд национал-большевиков, направлявшийся в Латвию. А другой отряд был взят в Латвии латвийцами в районе Даугавпилса. Как же дерьмово чувствовали себя сотрудники ФСБ в Барнауле 17 ноября! Со дня на день должен был появиться из Красноярска я и остановиться у Берсенева!
Что я и сделал, когда приехал. В Красноярске меня «провожал» на вокзале сотрудник в рыжей шапке. А когда я выезжал из Барнаула (от дома Берсенева!), на выезде машину, в которой я ехал, подвергли обыску с понятыми. Напрашивается вопрос: возможно, злые люди взяли тогда вечером Золотарева на допрос и допрашивали его до такого состояния, что пришлось выбросить труп в окно, чтобы скрыть следы?
…А Кокса все несет свои красивые воды в долине. На нее открывается отличный вид с перевала Громотуха. Перед самым райцентром Усть-Кокса. Что ей человеческие страсти!
Из окна моей спальни я мог, не вставая с постели, видеть высокие, выше нашего сада, пароходы. Я чувствовал себя как Том Сойер или Гекльберри Финн на Миссисипи. Пароходы гудели, взбираясь мимо острова Эллиса, где уже не содержат в карантине эмигрантов, но остались здания таможни и больницы. Как их сегодня используют, — я не знал. На 6, Sutton Square было ощущение, что живешь на реке. Бесшумные громады кораблей подкрадывались во влажном воздухе и вдруг издавали сильный гудок. Наша самая элитарная улочка в Нью-Йорке на самом деле была тупиком, выходящим на Хадсон-ривер. Задницы дюжины домов «браунстоунов», столпившись буквой «П», образовывали сад. Сад висел над хайвеем, его самая длинная сторона была обращена к Хадсон-ривер. Вот туда я и смотрел из окна. Темная река плескалась за парапетом. Я работал весь 1979-й и до конца мая 1980 года домоуправляющим (хаузкипером) у американского миллионера Питера Спрега. Моя спальня находилась на третьем этаже. Оба окна ее, увитые плющом, выходили в сад и на реку. В саду росло огромное дерево, а на нем висели качели. Иногда на качелях качались дети и юные богатые девушки. Еще одно дерево — магнолиевое — останавливало внимание: оно было крупным, цвело весной белыми цветами величиной с чайные чашки. Магнолиевое дерево росло на краю задней террасы дома, принадлежащего красивой еврейке Иди Душкин, матери троих детей. Откуда у Иди деньги, я так и не понял. Кажется, ее папа был преждевременный Ростропович — дирижер Душкин. Дети Иди были от брака с португальцем, но в то время она жила одна. У семьи были четыре сенбернара, каждый размером с теленка. И повар китаец. Впоследствии Иди продала дом и перебралась в Сан-Франциско, где умер от рака ее старший сын — красивый мальчик. Все наши соседи по саду были исключительными личностями. Один дом принадлежал некогда греческому миллионеру Онассису, правда, во время моего проживания в этом райском уголке адского Нью-Йорка дом стоял пустой. Иногда в саду у парапета реки сидел, рисуя на планшете, человек с китайской внешностью — знаменитый архитектор Пюи, ему принадлежал один из «браунстоунов», это он возвел стеклянную пирамиду во дворе Лувра. Самый крупный, пузатый дом нашего блока принадлежал мистеру Хайнцу — королю кетчупов. Крупный красный дядька, владелец империи Хайнц, любил устраивать в нашем саду «парти». Другим любителем тусовок был Курт Вальдхайм — Генеральный секретарь ООН. ООН снимала целых два дома нашего блока для резиденции Генерального секретаря. Там я чувствовал себя живущим прямо внутри рубрики светской хроники мира.